— Что, уже двинулись в наступление, сволочи? — Перегудов тряхнул головой в сторону горы, из-за которой вставало солнце.
— Пока тихо. Но двинутся — не сомневайся. — Кузьма помолчал и спросил: — Все твои друзья на дозоре?
— На дозоре. Сразу нас не взять. — Голос у Перегудова хрипел, с него лил пот, видимо, заболел. — Только боюсь, солдаты не окружили бы нас…
За разговором не сразу заметили, как со склона горы бросились на них пятьдесят всадников. Молча, без единого выстрела. Даже не кричали, как вчера.
— В ру-жж-ёё-о-о! — крикнул Перегудов.
Со всех сторон поднялась беспрестанная стрельба. Овраг вновь наполнился криками и дымом. Перегудов, перезаряжая своё ружьё, крикнул Игнату Мазяркину:
— А ты чего не стреляешь, ждешь, когда убьют, что ли?!.
Игнат молча посмотрел в сторону сосновой рощи. Деревья тесно стояли в царственном зеленом одеянии, в них легко можно было спрятаться. Игнат и вчера хотел к этой рощице податься, да побоялся, Роман Фомич заприметит — стыду не оберешься.
Стрельба всё усиливалась. Пока Перегудов возился со своим ружьём, Игнат всё-таки убежал. Притаившись за деревьями, поглядел назад. Роман Фомич тоже оставил своё место расположения. Но он заторопился не за Игнатом, а бросился спасать Алексеева. Того уже всадники окружили. Какой-то офицер свалил Кузьму с ног, сел ему на спину.
— Я эрзянского Бога поймал! — кричал он.
Солдаты вокруг насмехались:
— Бороду ему рви!
— Уздечку надень, чтоб слушался!
— Ха-ха-ха!
Повалили и Перегудова, стали связывать руки и ноги.
— И Перегуда — вора-разбойника — Руновскому подарим, он за ним давненько охотится!
Перегудова подняли на лошадь. Кузьму вели с двух сторон, держа под руки.
Как хитрая лиса, где ползком, а где волчком, Игнат Мазяркин дошел до конца сосновой рощи, а оттуда бросился опрометью в лес. Незамеченным нырнул в темноту.
* * *
Не пойманы были и Гераська с Вавилой, уцелевшие в том сражении на склоне оврага. Им удалось уйти на другую сторону, и оттуда они хорошо видели, как убили Листрата и Никиту. Офицера того они запомнили, и теперь, обороняясь от наступавших солдат вместе с перегудовскими парнями, увидели его снова.
— Ты меть по рысаку, да смотри, меть ему под зад, так вернее. А я убийцу Никиты завалю, — толкнул Гераська товарища под локоть. — Глянь-ка, как сволочь на нашей земле себя хозяином выставляет! Эх-х, собачье мясо!..
Вот рысак Калошина оказался под дубом, на котором спрятались парни. Выстрел из двух ружей раздался одновременно. От страха и боли рысак майора встал на дыбы, подняв задние ноги, затем круто повернулся и, тревожно заржав, галопом бросился в сторону горы. Офицер в седле не удержался, но не упал, правая его нога застряла в стремени.
Воспользовавшись моментом, Гераська с Вавилой слезли с дуба и, оглядываясь по сторонам, бросились в Тешу. Расщелина небольшая, но всё же спрятаться в ней можно.
Большое горе пришло в Сеськино: в последний путь провожали убитых. На площадь вынесли три длинные скамьи, на них установили гробы с погибшими. Для поддержания порядка явилось двадцать верховых. В руках у них — ружья и нагайки. Все ожидали, что будет дальше. Посреди полицейских на пляшущем рысаке сам полицмейстер Сергеев. С холодным презрением, исподлобья смотрел он на людей. Рядом с ним, тоже верхом на конях, келарь монастырский и высоченный дьякон. Оба в рясах, на груди блестят серебряные кресты.
Из толпы крестьян то и дело раздавалось:
— Где Григорий Козлов, язви его в душу?
— Пошто отца Иоанна нет? Где он?
— Нелюди! Даже похоронить убитых не дают!
Отпевать покойников приготовился монастырский келарь — кряжистый, могучий, как бурый медведь. Грива по пояс, волосами заросли даже глаза. Вот он взмахнул кадилом, затянул «Вечную память». В ноздри лез приторный запах ладана, а уши заложило от непонятных чужих слов.
— Люди добрые!.. — раздался вдруг голос Матрены Алексеевой. Народ застыл в удивлении. Даже было слышно, как шлепает по лужам дождь. — И что вы слушаете его? Опомнитесь!
— Цыц, женщина, язык тебе оттяпаю! — грозно зарычал на нее полицмейстер Сергеев.
Тут Гераська Кучаев выхватил из рук келаря кадило, и, размахнувшись, отбросил его в сторону.
— Не хотим мы своих сельчан с вашим Богом провожать! — крикнул он. — Они за нашу эрзянскую веру головы сложили.
— Ишь чего придумал! — погрозил ему нагайкой Сергеев. — Не бывать по-вашему. Или вы сейчас же тащите покойных на кладбище, или мои люди это без всякой мороки сделают…
На площади воцарилась тишина. Затем мужчины подняли гробы себе на плечи и молча пошли по широкой улице в сторону нового сельского кладбища. За гробами следовало все село, от мала до велика. Оксю, жену Листрата, и Прасковью, жену Сашки Алексеева, вели под руки женщины. Они не плакали и не причитали — все слезы до единой капли уже вышли.
Дорога, размытая дождем, была скользкой, нести гробы было нелегко, и мужики часто сменяли друг друга. Так же молча. Каждый был погружен в свою думу. Думали об общем горе, о собственной жизни.
Не доходя до кладбища, полицейские повернули лошадей на Лысковскую дорогу, видимо, делать им здесь больше нечего.
На кладбище, что у подножия горы, встали у свежевырытых могил. Их было три. На этом взгорье когда-то рос барский сад, но он давно одичал и захирел. После того, как сгорело старое кладбище, графиня Сент-Приест приказала управляющему Козлову хоронить только здесь.
Кто-то задел плечом яблоню, под которой вырыли могилу Даурову, и несколько спелых румяных яблок упало ему в гроб. Словно мать-земля последний раз решила одарить своего сына. Увидев это, Окся как будто очнулась ото сна, глубоко и судорожно вздохнула и заплакала тоненько и беззащитно, как обиженная девочка. За ней следом заплакали и зарыдали другие женщины. Да и у мужчин многих на глаза навернулись слезы.
Прежде чем опустить гробы в могилы, мужики, оглянувшись на исчезнувших из вида всадников, наскоро помолились Верепазу. Но получилось это как-то неловко и неумело.
— Был бы сейчас с нами Кузьма, — с сожалением сказал Филипп Савельев, — уж мы бы помолились!
Затем Филипп стал рассказывать, за что погибшие сложили свои головы.
— А нашего жреца Кузьму Алексеева заключили в острог, — закончил он свою речь. — Только нас ружьями да острогами не взять!
— Не взять! Не поддадимся!
— Это верно! — раздались дружные голоса.
Когда поднялись три свежих холмика, начались поминки. Женщины разостлали на земле белое полотно, положили на него пироги, ватрушки, блины, вареные яйца. Помянули покойных добрыми словами, говорили, какими они в жизни были хорошими, добросердечными. Больше всего одобряли маленького Никиту. Вспоминали, как он ждал долго отца и, наконец, дождался — будет лежать с ним теперь веки-вечные. В эту минуту Савельев, чтоб скрыть свои непрошенные слезы, взглянул наверх и от удивления ахнул:
— Гляньте-ка, гляньте!
На затянутом тучами небе вырисовалось человеческое лицо. Огромные глаза, нос, рот…
— О, Мельседей Верепаз! Спаситель ты наш! Выручать нас явился! — упал на колени Савельев. Ему последовали остальные. Протянув к небу руки, они просили милости и заступничества от всего зла земного.
* * *
По хмурому осеннему небу, под утро, над Сеськином пролетел журавлиный клин. А сегодня уже закружились пушистые снежинки. Вскоре снег повалил хлопьями, напористо и густо, покрывая белым пуховым платком все живое и неживое.
Темная осенняя ночь казалась бесконечной. Под окошком рябина стучала по крыше своими озябшими ветками, царапала окно, и это казалось Оксе каким-то чудовищем. Женщина до изнеможения молилась, сделала, наверное, тысячу поклонов, но ни Богородица, ни Иисус Христос, нарисованные на потемневших досках, ей не отвечали. Окся горестно вздохнула: даже каменный идол от ее страданий и слез раскололся бы надвое. А эти молчат…
— Нету никакого Христа и не было вовсе! Был бы Бог на самом деле, он бы не позволил убить Листрата, а тем более сыночка безвинного!.. — Окся погрозила пальцем равнодушным ликам. В этом была ее правда и вся душевная боль. Мутная пена ненависти оседала на сердце, слезы лились сами собой. Припомнилось ей, как Кузьма Алексеев убеждал сельчан, что Христа нет и не стоит на него уповать. Зато обещал, что какой-то Давид придет их спасать. Но вот никто не приходит, никому нет дела до нее. Одна она теперь на всем белом свете… Одна-одинешенька в продуваемом всеми ветрами доме. Ни жена она теперь, ни мать. Мученица вечная. В ушах звенели три голоса. Сначала с нею беседовал Никита, затем — Листрат. Иногда и отец ее, Видман, к ней обращался, говоря: «Терпи, дочка, терпи, милая! Одиночество, конечно, дело нехорошее, но что поделаешь, судьба твоя, видимо, такая…»
