— Конечно, ночью и при закрытых дверях. Тотчас после венца молодые уедут на почтовых в Варшаву.
— Но когда же приблизительно?
— На этих днях.
— Следует дать мне знать с утра, — заметил викарий.
— В назначенный день, без всякой записки, без всякого уведомления, пришлю вам с утра на угощение дичи, это и будет условный знак.
Викарий кивнул головой.
— Эх вы, пустые, пустые головы! Никогда, видно, вы не будете умны и серьезны!
— Когда поседеем, отче.
— Но подобные вам головы, кажется…
— Не плешивеют и не седеют! — сказал, засмеявшись, Богунь. — Итак, имею честь кланяться и ухожу, потому что пропасть еще дел.
— А ты должен быть шафером?
Богунь поклонился, поцеловал ксендза и выбежал.
Он спешил сообщить счастливое известие в гостиницу, но не застал Валека. Его это удивило и рассердило немного, потому что Лузинский должен был ожидать его. Он спускался с лестницы в дурном расположении духа, когда попалась ему навстречу улыбавшаяся Ганка. Добряк никогда в жизни не отказывался ни от рюмки вина, ни от женской улыбки. Хотя он был и сердит, и хотя Ганка не отличалась красотой, однако он подошел к ней и начал дразнить.
— Зачем смеешься надо мною, черноглазая негодница? А?
— Потому, что вы ищете пана Лузинского и не найдете, а я знаю, где он.
— Знаешь? Ну, так скажи мне.
— О, нет, нет!.. А какая хорошенькая и молоденькая!..
— Какая хорошенькая? — прервал Богунь. — Где?
— Не выдавайте только меня, — шепнула Ганка, — а хотелось бы мне отомстить ему, чтоб вы застали его с нею. Это такой обманщик, какого и свет не производил.
— А тебя не обманул?
— Меня? Нет, я не таковская.
Богунь пожал плечами.
— А кого же он обманул?
— Э, что толковать об этом! Лучше промолчать.
Богунь сунул ей рубль и шепнул:
— Клянусь тебе, что не скажу никому. Кого же он обманул? Девушка боязливо осмотрелась.
— Он вскружил голову самой хозяйке, — сказала она, — а обманывает, потому что не женится.
— Конечно, — заметил Богунь.
— Видите ли, а кроме этого, обманывает еще гробовщицу.
— Кого?
— Дочь мастера, который делает гробы. Ступайте осторожно к монастырскому саду. В переулке против калитки увидите лавку гробовщика; на гробе сидит там целый день молоденькая девушка. Если его нет там в настоящую минуту, то сейчас будет. О, жаль бедную девушку!
Будучи сам любителем прекрасного пола, Богунь не осуждал Валека за этот двойной обман, но весьма был рад застать его на месте преступления, насмеяться и потом иметь возможность приставать к нему. Ганка рассказала обстоятельно не только дорогу, но и каким образом, не испугав, можно было застать влюбленную парочку. Поблагодарив ее весьма чувствительно, так что она даже вскрикнула от его поцелуя, он полетел в указанное место.
Пробравшись сперва осторожно по той стороне дороги, на которой стояла лавка гробовщика, он перешел к монастырской стене и увидел Линку и Валека, которые сидели на двух гробах. Они наклонились друг к другу, держась за руки. Лузинский обнимал девушку, улыбался; бедная покрасневшая Линка как бы отталкивала его, но скорее притягивала к себе.
Сцена была в самом разгаре, когда неожиданно Богунь, стоявший напротив, тихонько всплеснул руками.
Испуганная Линка отошла назад. Лузинский встал с гроба и бросился к порогу с сердитым видом, но не успел еще осмотреться, как пан Богуслав подошел к нему и начал хохотать до упаду. Девушка рада была бы уйти, но не знала куда.
— Не краснейте так, милая, — сказал Богунь ласково, смотря в глаза Линке. — Вы не виноваты, всему причиной этот негодный искуситель, который никому, даже гробам, не дает покоя!
Линка заплакала.
— Идем! — сказал недовольный Лузинский.
Богунь подошел к девушке и шепнул:
— Не пугайтесь, я добрый человек и клянусь, не выдам вас!
При этих словах голубые заплаканные глаза поднялись на Богуня, который чувствовал, как они хватали его за сердце. Валек оттащил его
— Ты очень хорош, — сказал пан Богуслав через несколько времени. — Я просто удивляюсь: сердце у тебя обширно, как постоялый двор. Любишь, по твоим словам, мою кузину, ну, положим, это должна быть любовь платоническая, разумная, — и обманываешь несчастную пани Поз, и, наконец, нашел себе пятнадцатилетнюю невинность в гробах для разнообразия наслаждений!
Валеку хотелось обратить все в шутку.
— Это ничего не значит, девочка очень забавная, я зашел случайно и…
— В первый раз? — спросил насмешливо Богунь.
— Ну, положим, не первый.
— Полагаю, ибо мне не сказали бы, что ты здесь просиживаешь по целым дням.
Валек испугался.
— Кто тебе сказал? — спросил он.
— Какой-то еврей фактор в рынке, — солгал Богунь. Лузинский нахмурился.
— А о пани Поз и вечерах, которые ты проводишь вместе с нею, говорит весь город, — продолжал пан Богуслав.
— Ничего этого нет!
— Что бы там ни было, ты знаешь, милейший, что я весьма снисходительно смотрю на грешки молодежи, но компрометировать себя публично и в такую минуту, по-моему, неуместно.
— В какую минуту? — спросил Валек.
— Накануне свадьбы.
— До этого еще далеко.
— Вот тут-то и ошибаешься! Я приехал дать знать, чтобы ты отправлялся в Вольку, спрятался и ожидал моих приказаний. Иза хочет ускорить.
— Но кто же повенчает? Я не могу уговорить ни одного ксендза.
— Ксендз есть, ты готовься, я все улажу.
Лузинский снова почувствовал дрожь во всем теле, но в то же время обуяла его такая радость, что он начал сильно обнимать приятеля, который смотрел несколько насмешливо.
— Позволь сказать тебе пару слов, — молвил пан Богуслав серьезно. — Я бываю ветрен, пользуясь жизнью, как мне вздумается, но я свободен, и это мое дело, здесь только расчет с собственной совестью. Ты вступаешь в новую жизнь, принимаешь на себя обязанности, и я не думаю, что ты можешь пренебречь клятвой. Я должен предупредить, что, взяв на себя деятельную роль в судьбе кузины, я принимаю некоторым образом ответственность за последствия, и если б любезнейший мой Валек вздумает потом позволять себе разные вещи, то будет иметь дело со мною. До свадьбы имеешь полнейшую волю пользоваться улыбками пани Поз и поцелуями гробовщицы, но после свадьбы я требую, чтоб ты вел себя прилично.
— И ты будешь давать мне наставления! — сказал Лузинский с гневом, который был не совсем удачно прикрыт насмешкой.
— Да, я! Я объяснил тебе свою теорию. К алтарю никто тебя не тянет, но если б ты не только перед лицом Бога у алтаря, но даже наедине и без свидетелей поклялся женщине в верности и потом стал бы изменять ей, ты был бы негодяем.
Лузинский посмотрел на Богуня. Тот смеялся.
— Как видишь, я имею оригинальные понятия о слове и клятве, — сказал он. — Но об этом после, а теперь советую тебе сегодня же ночью собраться и ехать в Божью Вольку. Зайди во флигель, Томек покажет тебе убежище, а на дворе не смей и носа показать.
— Когда же конец?
— Не знаю, может быть, завтра, это будет зависеть от того, когда Иза даст знать, что готова; дю Валь и Люис должны выехать куда-то.
— А Мамерт дал знать?
— Мамерт уведомляет только, что боится — и старается отсоветовать; мы его оставили и, может быть, обойдемся без него. Это уж наше дело, а тебе необходимо сегодня быть в Божьей Вольке.
Солнце как бы нарочно садилось медленнее обыкновенного, минуты тянулись, день никак не хотел кончится.
Напрасно графиня Иза, ходившая по комнате внешне спокойно, выглядывала в окно, посматривая на часы, вечер все никака не наступал.
Графиня Эмма, полулежа, полусидя, со слезами на глазах смотрела на сестру, и они долго разговаривали между собою взорами, потому что слов недоставало. Наконец, Иза бросилась на ковер у ног сестры, положила голову на колени к Эмме, закрыла лицо и оставалась с минуту в этом положении, а когда потом приподнялась, глаза ее были красны, словно от слез, которые висели на ресницах.
Сжав друг друга в объятиях, сестры плакали потихоньку и, боясь, чтобы их не услышали, начали шептаться.
— Итак, надобно расстаться! Кто знает, надолго ли и когда снова увидимся.
— Как я тебя одну здесь покину? Что будет с тобою, бедная невольница?
— О не спрашивай! Я сама не хочу думать об этом. Мы так привыкли быть вместе и страдать вместе, что разлука кажется мне чем-то вроде смерти! И когда подумаю, что завтра проснусь без тебя, одна среди них, без той силы, которую черпала я в общности нашей, тогда голова у меня кружится, я слабею. А между тем, я не могу уйти, не могу оставить им бедного отца в жертву. Что-то будет завтра?
— Но разве же может быть хуже?
— О, должно быть во сто раз хуже! Я останусь одна, в пустом доме, не с кем будет промолвить слова…
