Француз обратился к графине и, взяв ее за руку, сказал почти повелительным, хотя и смягченным голосом:
— Будьте спокойны, графиня, все сделается тихо, ручаюсь; ухожу с паном Клаудзинским, устроим все, как следует.
Было поздно, когда два человека осторожно вышли из палаццо и быстрыми шагами поспешили к фольварочным строениям.
Между тем заплаканная, трепещущая Иза попросила сестру, чтоб та известным ей путем проводила ее к отцу. Ей хотелось еще раз увидаться с ним, не зная, суждено ли было видеть его более. В этот час обыкновенно у больного старика никто не бывал, кроме Эммы, к нему можно было прийти незаметно, а мальчику, дремавшему в передней, Эмма платила довольно дорого, чтоб могла делать, что хотела. Вечернее посещение ее не только не было исключительным, а, напротив, обыкновенным. На этот раз, однако ж, Иза неотступно просила взять ее с собою.
Взявшись за руки, обе сестры, через пустую оранжерею, галерею, лестницы и коридоры, пугаясь шума собственных шагов, словно тени, проскользнули незаметно к двери больного.
В этой части палаццо господствовала глубочайшая тишина; мальчик спал на скамейке, в комнатке старика горел ночник, но Эмма очень хорошо знала, что отец ожидает ее и не уснет, пока с нею не увидится, пока не получит хоть горсть конфет.
Больной лежал в своей постели, видимо, ожидая чего-то; лицо его в темноте едва отличалось цветом от подушек, он начал двигаться, и из уст его вылетели едва внятные слова: "Эмма! Эмма!"
Дочь уже спешила к нему, и больной смотрел не на нее, а лишь на руку и протягивал исхудалые пальцы, чтоб схватить гостинцы.
Обе сестры стали на колени у отцовской постели. Иза схватила его руку, которую старик у нее вырывал, и со слезами начала целовать. Заглушаемые рыдания ее как-то странно пробудили больного, он начал внимательнее смотреть на них и сказал:
— Две! Две!
А потом, по-видимому, начал искать то, что принесла ему другая.
Иза принесла ему только свои слезы.
Старик отворотился; он ел с такой жадностью, так по-животному, что Иза, которая реже видела его, почувствовала боль в сердце.
— Эмма! Он поймет тебя, попроси, пусть благословит нас.
Обе снова подошли ближе; Эмма начала шептать что-то, старик уставил в нее стекловидные глаза и, казалось, ничего не понимал.
Тогда любимая дочь взяла его руку и, смотря на него, положила ее на голову сестры. Старик посмотрел на Эмму, потом на Изу и все еще не понимал, в чем дело; только рука его дрожала, как бы хотела вырваться.
Долго длилось грустное молчание, старик ел, искал на постели крошки, заботливо собирал их и, наконец, когда ничего не осталось, опустил голову на подушки и медленно закрыл глаза. Напрасно Эмма, взяв снова его за руку в положив ее на голову сестры, хотела, чтоб он повторил вслед за нею слова: "благословляю", граф только невнятно бормотал имя дочери "Эмма!"
— Это Иза, старшая…
— Иза? Нет! — сказал граф. — Иза? Нет…
Потом снова голова его упала на подушки и закрылись глаза, а через минуту раскрылись губы: он уснул.
Бедная Иза заплакала, дрожа, приподнялась с колен и еще раз поцеловала свалившуюся руку отца.
— Идем, — сказала она, — я была не достойна чуда.
Эмма заплакала в свою очередь, но утешая, как могла, и поддерживая сестру, повела ее обратно во флигель. По дороге никто им не встретился, никто их не заметил. Было уж поздно. Сестры бросились в объятия друг другу и не могли расстаться. Еще час, и, может быть, разрешится их участь.
Хотя в палаццо все, по-видимому, спало, и ни один огонек, никакое движение не возвещали о приготовлениях, однако возле садовой калитки, по дороге, возле стены, окружавшей с той стороны парк, уже засели чрезвычайно осторожно люди из фольварка и конюшни. Главное начальство над ними принял дю Валь, а Клаудзинский отказался от участия, объясняя это состоянием здоровья, летами и неловкостью. Впрочем, и без него засада была отлично улажена.
В кустах за садовой калиткой сидели люди, зарядив ружья холостыми зарядами. Командовал ими провиантский писарь, молодой человек воинственного настроения, покровительствуемый французом и чрезмерно довольный, что ему выпадало на долю приключение, за которое не угрожала ответственность.
Приказ был такого рода, чтоб экипаж допустить до калитки беспрекословно, чтоб никто не шевелился до подачи сигнала. Сам дю Валь, вооруженный саблей и парой пистолетов, поместился вблизи места, где должен был по всей вероятности остановиться экипаж, предоставив себе подать сигнал выстрелом из пистолета.
За полчаса до полуночи все находились на своих местах, и надобно сказать правду, что ни малейший шорох не обнаруживал засады. Довольно сильный ветер по временам шумел между деревьями, и в трех шагах не было видно ни зги.
Ожидание начинало уже казаться всем непомерно продолжительным, как наконец в саду показалась фигура, спешившая к калитке, где, однако ж, еще не было экипажа. Но в этот самый момент раздался стук колес по дороге. Все притаились. Стук приближался, экипаж летел быстро, потом поехал тише и направился осторожно к садовой калитке.
В темноте ничего нельзя было рассмотреть, но видно было, как остановился экипаж, запряженный вороными лошадьми. Калитка быстро отворилась, и из нее кто-то выбежал. Дю Валь услышал захлопнувшуюся дверцу экипажа, и лошади уже двинулись вперед, как вдруг озарилась темнота, раздался выстрел, лошади, испуганные батальным огнем, понесли по дороге.
Послышалось несколько криков, потом как бы треск ломающегося экипажа, громкий говор в темноте, стон… и воцарилась тишина.
Несмотря на все принятые меры предосторожности, испуганные лошади унесли беглецов далее, нежели предполагалось. Задержали их по крайней мере в полуверсте от калитки, когда сломалось колесо и опрокинулся экипаж.
Когда дю Валь подскочил к дверцам, то с удивлением увидел одну только испуганную, плачущую женщину, которая прислонилась к подушкам; мужчины не было ни одного. Сбежавшиеся люди держали лошадей. Даже кучер успел скрыться, пользуясь темнотой ночи. Дю Валь начал бранить своих, выходить из себя, грозить, но все это было уже поздно; не захватили никого, кроме одной несчастной пленницы, которая осталась в экипаже и почти лишилась чувств.
Обманутый француз горячился еще несколько времени возле своих людей, бранил писаря, расспрашивал, каким образом мог скрыться виновник, но наконец пришел в себя и приказал высадить из экипажа пленницу, которая от страху едва держалась на ногах, так что ее принуждены были почти все время нести на руках к палаццо. Дю Валь, которого графиня ожидала с легко понятным нетерпением, поспешил вперед, отдав приказания. Сердитый вбежал он в комнату графини; та встретила его на пороге.
— Ну что?
— С дураками ничего умного не сделаешь!
— Что, ушла? — спросила графиня в тревоге.
— Она не ушла, ее ведут сюда; сообщники ее, трусы, мерзавцы, удрали, оставивши ее в экипаже. Не было никого, даже кучера!
Дю Валь в отчаянии ходил по комнате; графиня молчала. Она приготовлялась к встрече и разговору с падчерицей.
На лестнице послышались шаги людей и как бы тихий плач; в передней показалась закутанная фигура, которую почти втолкнули в комнату графини, и она немедленно упала на ближайшее кресло.
— Воды! — закричала она.
Графиня мгновенно бросилась к креслу, потому что услышала звуки совсем другого голоса и, наконец, по росту прибывшей догадалась о действительности. Захваченная пленница была не графиня Иза.
— Это не она! — воскликнула, заламывая руки, графиня. Подскочил дю Валь.
— Как? Кто бы это мог быть!
Догадываясь, что ее обманули, и что случилось нечто, чего она понять не могла, пылкая француженка подскочила к креслу и насильно открыла лицо пленницы.
Хотя последняя и старалась закрыть глаза руками, однако графиня и дю Валь мигом узнали в ней немолодую уже гардеробянку графинь, панну Франциску Жульскую.
С минуту стояли они остолбенелые.
— Что это значит, что ты там делала? — строго спрашивала графиня, но испуганная панна Франциска не хотела ли говорить, или не могла, только не сказала ни слова.
— Очевидное дело, — прервал дю Валь, — нас обманули! Но что же сталось с графиней Изой?..
Словно молния, блеснула мысль у графини, и она, взглянув на гардеробянку, схватила висевшую на стуле мантилью и прямо бросилась к жилищу падчериц.
Здесь все двери были заперты, с виду господствовала невозмутимая тишина. Слуга, сопровождавший графиню, начал стучать, но нескоро в комнате проснулись служанки.
— Кто там? Что такое? — послышались голоса изнутри.
— Отворяйте ее сиятельству!
После долгого ожидания отворили дверь, и показалась голова заспанной горничной.
Графиня, выхватив из рук лакея свечу, бросилась прямо в гостиную, откуда был вход в кабинет и спальни Изы и Эммы. Она прежде постучалась в первую, но дверь была заперта, и на повторенный стук ответа не последовало. Тогда она подбежала к другой двери, и за первым же стуком послышался голос Эммы:
