— Вам полезно будет побывать там, — сказали эрцгерцогу, — тамошний воздух очень полезен для ваших лёгких...
Именно этот аргумент оказался для закоренелого русофоба, довольно удачно залечившего когда-то туберкулёз, убедительным: Франц Фердинанд в ответ кивнул и стал собираться в дорогу.
Графиня выехала в Сербию на несколько дней раньше мужа: она рассчитывала провести пару недель в Илидже — курортном местечке недалеко от Сараево — намеревалась подлечить там своё пошатнувшееся здоровье.
Чем закончилась эта поездка в «медицинских целях», известно всем — убийством супругов.
Австро-Венгрия немедленно выдвинула Сербии ультиматум: на колени! Сербия подчинилась всем требованиям, кроме одного — просила, чтобы судебная власть в стране оставалась самостоятельной, не была подмята... Это единственная просьба, очень несущественная. Любой разумный человек просто-напросто закрыл бы на это глаза: хотят сербы иметь собственный суд — пусть имеют. Однако император Франц-Иосиф нервно дёрнул головой — пышные усы от резкого движения у него стали походить на два размотавшихся шерстяных клубка — и произнёс детским, истончившимся голосом:
— Они этого недостойны!
Франц-Иосиф, который вместе с убитым племянником на паях делил верховное командование австро-венгерской армией, скомандовал, будто находился на военных учениях:
— Пли!
Он хорошо знал, что означает на армейском языке слово «Пли!» — требовал, чтобы ему принесли свежую газету.
Газету принесли. Старик свернул её и стал щёлкать сидевших на стенах его кабинета мух:
— Сколько вас тут развелось, жирных и глазастых... Пли! Житья нет. Пли!
В те же дни русский император Николай Второй, пребывая во вполне понятной меланхолии, заявил:
— Россия никогда не останется равнодушной к судьбе Сербии.
Началась так называемая «предупредительная» война, в результате которой Россия объявила частичную мобилизацию: азартное хлопанье Франца-Иосифа газетой по стенам кабинета в замке Шеннбург Николаю не понравилось — слишком много разрушений последовало после этого в Белграде.
Немцы и пальцем не пошевелили, чтобы остановить своих союзников и вместе с ними — «предупредительную» войну. Более того, 30 июля 1914 года официальный орган страны «Локаль Анцейгер» — довольно крикливая бюргерская газета — ударил по своим читателям из крупнокалиберного орудия: опубликовал сообщение о всеобщей мобилизации в Германии.
Русское посольство немедленно телеграфировало о появлении этого материала на страницах «Локаль Анцейгера» в Санкт-Петербург, спешно менявшего свою вывеску на «Петроград» (так было более патриотично).
В семь часов вечера царь подписал указ о всеобщей мобилизации в России.
Чиновники с Вильгельмштрассе тем временем послали в «Локаль Анцейгер» опровержение насчёт всеобщей мобилизации в рейхе и одновременно задержали телеграмму сотрудников русского посольства, которые ставили Певческий мост в известность об этом опровержении.
Завертелись колеса машины совсем не дипломатической. Германия, которая уже вошла в режим всеобщей мобилизации, но прикрывалась опровержением, как некой жиденькой зелёной веточкой, потребовала от России в двадцать четыре часа остановить мобилизацию. Хитрый был, конечно, ход, но очень уж наглый, беспардонный. Николай Второй по-свойски предложил самоуверенному родственнику-кайзеру хорошенько подумать, а потом подать бумаги в третейский суд в Гааге, чтобы разрубить этот узел.
Вилли гордо отвернулся, распушил усы и первого августа 1914 года объявил войну России. Небо над Европой мигом потемнело.
Четвёртого августа войну Германии объявила Великобритания.
С вершины горы покатился огромный снежный ком. Шестого августа войну России объявила Австро-Венгрия. Пушки загрохотали на огромных пространствах Европы, от севера до юга, одна канонада смешивалась с другой, земной шар затрясло, будто в падучей. Не думали ни Николай, ни Вильгельм, что эта война будет им стоить всего, что они имели. В том числе и жизни.
Русский самодержец, исходя из патриотических чувств, громогласно пообещал, что мир с Германией он не станет заключать до тех пор, пока хотя бы один чужой солдат будет находиться на его земле, — видимо, он на что-то ещё надеялся, но надежда эта была очень слабой.
Корнилов появился на фронте в середине августа во главе стрелковой бригады и с ходу вступил в бой. Бригада его — Первая, 49-й пехотной дивизии — входила в состав Восьмой армии, которой командовал Брусилов[28]. У двух генералов, Брусилова и Корнилова, отношения были более чем натянутыми — не сложились.
Двенадцатого августа корниловская бригада ворвалась в старую австрийскую крепость Галич, взяла пятьдесят орудий и огромное количество боеприпасов. Это была весомая победа, за которую Корнилова наградили орденом Святого Владимира с мечами III степени. Награде он не обрадовался — принял её равнодушно. И вообще, он сделался суровым, малоразговорчивым и очень требовательным, а в теле усох, стал лёгким, как птица.
Двадцать пятого августа Корнилов был назначен начальником 48-й пехотной дивизии. Вступив в командование, он первым делом полюбопытствовал, почему улицы многих австрийских городов напоминают свалку, донельзя замусорены. К генералу привезли одного из бургомистров — испуганного человечка с чёрными глазами навыкате и длинными пейсами. Корнилов строгим тоном спросил у него, почему на улицах нет порядка. Человечек в ответ проблеял что-то жалобное.
— Для наведения порядка даю вам двадцать четыре часа, — сказал Корнилов, не дослушав объяснений. — Если не выполните распоряжение — обижаться будете на самого себя.
Новый начальник дивизии старался вникать во все дела, вплоть до мелочей. Сохранился приказ № 213 от двадцать девятого августа, вот цитата из него: «Мною также замечено, что низшие чины, награждённые Георгиевскими крестами, почему-то их не носят. Требую внушить нижним чинам, награждённым этими орденами, чтобы они никоим образом не скрывали свою высокую боевую награду и гордо её всегда носили».
В этом приказе — весь Корнилов.
Воевал Корнилов жёстко, с выдумкой.
Десятого ноября в горах около Лупковского перевала вспыхнул тяжёлый ночной бой с австрийцами. Группа добровольцев во главе с Корниловым прорвала позиции неприятеля. Австрийцы попробовали ослепить нападавших светом прожекторов и загнать их назад, в ночь, однако прожекторная атака не остановила Корнилова.
Его солдаты отбили прожекторы у австрийцев и погнали неприятеля — австрийцы бежали, соревнуясь друг с другом в скорости, сапог в том беспримерном драпанье потеряли немало. Прожекторы и захваченные в бою пулемёты Корнилов обратил против прежних их владельцев.
В плен были захвачены тысяча двести человек, в том числе и австрийский генерал Рафт. Увидев, как мало было русских, разнёсших в пух и в прах его дивизию, Рафт схватился за голову:
— Доннер веттер! Я бы мог отогнать вас от своих окопов пинками сапог!
— Для этого сапоги ещё надо собрать — слишком много обуви ваших солдат валяется на дороге, — без тени улыбки ответил австрийскому генералу Корнилов.
Вот ещё одно сохранившееся донесение той поры, красноречиво свидетельствующее о жестокости боев в Карпатах: «Со времени выступления из Лисно 26-го октября ко дню возвращения на северную сторону Карпат дивизией были взяты в плен 1 генерал, 58 офицеров и 6756 нижних чинов, 13 пулемётов, 2 вьюка и 20 лошадей. Потери выразились следующими цифрами: убито 10 офицеров, 578 нижних чинов, ранено 15 офицеров, 2510 нижних чинов и без вести пропало 7 офицеров и 1991 нижний чин. Командующий 48-й пехотной дивизией генерал-майор Корнилов».
Позже Брусилов заметил, что к началу 1915 года в нашей армии почти не осталось старых солдат — они были выбиты. Заменили старичков обыкновенные молодые неучи, в основном из деревень, с трудом отличающие гаубицу от телеги-двуколки, а командирскую портупею от темляка, прицепленного к шашке. Катастрофически не хватало патронов. Норма, установленная в Русско-японскую войну — восемьсот патронов на одну винтовку, перекочевала и в Первую мировую. Восьми сотен патронов для новой войны было мало.
В горах казаки спешивались: не очень-то поездишь верхом по глиняным каменным кручам, лошади ломали ноги. Покалеченных лошадей приходилось пристреливать.
Сотня, в которой находились братья Созиновы, была придана Ларго-Кагульскому полку. Командовал ларго-кагульцами боевой офицер — полковник Карликов. Единственная жалоба, которую от него услышал Корнилов, заключалась в том, что слишком много в полку «бабушкиной гвардии» — так на фронте звали мокрогубых новобранцев, деревенских парубков, ничего не умевших делать. Они даже ползать не умели: лишь только шлёпнутся на землю, так и начинают пахать её, как кроты, только куски почвы в разные стороны летят. А по земле ползти надо, ползти...
