Губернатора точно посадили бы на кол, не подоспей русские казаки, в том числе и пограничные стражники. Казаки перевезли несчастного, ничего не понимающего амбаня в Кяхту, в русское консульство — тут он мог пребывать в полной безопасности. По дороге амбаня пытались закидать камнями, но толпа побоялась казаков, их грозного вида и отступила.
Поняв, что до амбаня не добраться — жирный кот скрыт за неприступными воротами, — громко галдящие «революционеры» начали громить театр.
Толпу опять остановили казаки. Матерящиеся погромщики нехотя отступили.
К этой поре охране русского консульства подоспела подмога — двести человек с пулемётами. Это были люди очень решительные. Достаточно сказать, что среди них находился хорунжий Унгерн[26] — человек, у которого глаза от приливов бешенства делались белыми, как бумага.
Унгерн уже тогда, в 1911 году, стучал себя кулаком в грудь, требовал, чтобы его публично именовали потомком тевтонских рыцарей, и готов был драться на саблях с каждым, кто не принимал его «великих азиатских идей».
В Калгане китайцы понесли первые потери — монголы с такой яростью начали метелить их прямо на улицах, что по воздуху летали китайские халаты, изображая воздушных змеев.
Единственной защитой у китайцев оказались русские, но китайцы наплевали на своих защитников, начали сколачивать против русских войска и вооружать население винтовками.
— Русские — наши главные враги! — вещали мандарины и трясли своими грязными косичками. — Они враги нашей солнцеликой императрицы Цинь. Бей русских!
Население молча слушало и наматывало «патриотические» речи мандаринов на ус. Обстановка продолжала накаляться.
«Хорошо, что я отправил Тату в Питер, если бы она осталась здесь, то мне пришлось бы дома держать солдат с пулемётом», — думал Корнилов глядя на то, что творится кругом.
26 декабря 1911 года царь подписал Высочайший приказ по Отдельному корпусу пограничной стражи — полковнику Корнилову Лавру Георгиевичу было присвоено звание генерал-майора. Отодвинув от себя бумагу с подписью, царь поднял глаза на Коковцева[27] — нового шефа Отдельного корпуса пограничной стражи.
— Кто такой Корнилов, я не знаю и знать, честно говоря, не хочу, — проговорил он строго, — но до меня доходят слухи о том, что в пограничный округ, где служит этот полков... где служит этот генерал-майор, поставляют гнилую муку и тухлую рыбу. Объясните, сударь, почему это происходит, а?
Объяснить это Коковцев не смог, и у государя недовольно дёрнулся левый ус.
— А кто же сможет мне это объяснить? — спросил он.
Этого Коковцев тоже не знал, удручённо склонился к столу Николая и развёл руки в стороны.
— Я разберусь, государь, — сказал он, — дайте мне неделю срока.
— Даю два дня, — строго произнёс Николай и отвернулся от Коковцева, тот с огорчением понял, что разговор окончен, степенно, по-боярски отбил царю поклон и вышел.
Через два дня Коковцев снова был на докладе у Николая в Царском Селе. Царь продержал его в приёмной сорок минут. Посетителю от долгого ожидания уже сделалось не себе, он потерял нормальный цвет лица, на скулах проступили багровые пятна, а тёмные венозные прожилки прорисовались очень чёткой сеточкой, он уже начал думать о том, что окончательно впал в немилость, когда его позвали.
Царь сидел в кресле бледный, какой-то выпотрошенный, извинился перед Коковцевым за то, что заставил ждать. В кабинете пахло спиртом и лекарствами.
«Что-то случилось с наследником, — безошибочно определил Коковцев, — значит, разговор на состоится».
Разговор состоялся. Царь был категоричен.
— Конечно, этот ваш Сивицкий — порядочная бестия, — сказал он Коковцеву, — руки у него, будто у процентщика, всё загребают... Если разбираться с ним по-настояшему, то до суда окажется полшага, но генерала можно судить лишь за поражение в войне, а не за воровство. Иначе пятно падёт на весь генеральский корпус России. — Государь вопросительно глянул на Коковцева, словно хотел понять, разделяет тот такую точку зрения или нет. Коковцев сидел с опущенной головой, с безучастным видом, он чувствовал себя виноватым, государь это понял и смягчил тон: — Поэтому поступим следующим образом: следствие по делу Сивицкого и его компании прекратим и тихо, без всякой огласки уберём этих людей с их хлебных мест. Согласны?
С этим Коковцев был согласен.
Однако концовка у этой истории была совсем не такой, более того — неожиданной: ни один опытный бумагомаратель, способный изводить на хитроумные сочинения километры «верхэ», не мог бы развернуть сюжет так, как его развернули последующие события.
Следом за Сивицким своей должности лишился генерал-лейтенант Мартынов — он получил от Коковцева указание немедленно сдать корпус и отправиться в Рязань: Мартынова назначили на должность начальника 35-й пехотной дивизии.
Позиция невмешательства в дела, творящиеся в Заамурском корпусе пограничной стражи, обернулась для него боком. Если не хуже: Мартынов почувствовал, что он очутился, извините, люди добрые, в глубокой заднице. Подобные сравнения царский генерал, а в будущем известный советский литератор, написавший немало книг, в том числе и книгу о Корнилове, любил известное ленинское суждение насчёт кухарки, способной управлять государством, очень ценил, поэтому иногда козырял «сочными» сравнениями, фразами, бьющими не в бровь, а в глаз, и всё, что исходило от кухарки и её детей,брал на заметку.
Китайцы продолжали вооружаться. Население смотрело в сторону русских косо. Корнилов несколько раз ловил на себе откровенно злобные, наполненные огнём взгляды — кое-кто уже готов был стрелять русским в спину.
Деньги, вложенные господином Витте в эту страну, оборачивались ненавистью!
Войной стало пахнуть сильнее.
От Коковцева из Питера пришло указание: в случае вооружённого конфликта с китайцами командование Заамурским корпусом взять на себя... Сивицкому. Круг замкнулся.
Корнилов ощутил, как в нём вспух брезгливый нарыв, дышать сделалось трудно — нарыв перекрыл путь воздуху, сердце обдало нехорошим холодом. Корнилов выругался. Затем произнёс, не в силах побороть в себе брезгливость:
— Строевой командир из Сивицкого, как из трёхногого мерина скаковая лошадь, максимум, на что способен такой скакун, — засунуть голову в стеклянную банку, выпить рассол и сожрать укроп, оставшийся после засолки.
Заамурскому корпусу было хорошо известно, что на параде в честь трёхсотлетия Дома Романовых Сивицкий даже не смог забраться на лошадь и войска обходил пешком, натянув на сапоги глубокие резиновые галоши.
Строевые офицеры, глядя на генерала, отворачивались. Корнилову не хотелось видеть эту картину. Он чувствовал себя униженным, оскорблённым, приехав домой, достал из буфета графин, который был по самую пробку наполнен прозрачной, в медовую золотистость жидкостью — настойкой зёрен лимонника, и поспешно налил себе стопку. Потом налил вторую.
Было стыдно, противно, горько. Неужели там наверху, в Питере, не понимают, что тут происходит? Или им уже всё людское стало чуждо?
Корнилов выпил третью стопку — только сейчас заметил, что пьёт он стоя, без закуски, — опустился на стул. Некоторое время он сидел неподвижно, обдумывая своё положение, потом покачал головой:
— Слова «За Веру, за Царя, за Отечество» для меня никогда не были пустыми. И никогда не будут... С мздоимцами мне не по пути.
Он решил уйти из корпуса пограничной стражи, вернуться в армию. Кем угодно, хоть командиром полка, хоть командиром батальона — готов и на такое, несмотря на свои генеральские погоны.
В марте 1913 года Корнилов подал рапорт о переводе его в военное ведомство.
Рапорт был принят, но о «боевых действиях» Корнилова с генералом Сивицким в столице были хорошо наслышаны, и питерское начальство долго не могло подобрать генерал-майору подходящую должность — несколько месяцев он находился не у дел.
Часть четвёртая
ВЕЛИКАЯ ВОЙНА
огда двадцать восьмого июня 1914 года в боснийском городе Сараево прозвучали выстрелы, поразившие нелюдимого, чопорного до обморока эрцгерцога Франца Фердинанда и его жену красавицу графиню Софью Хотек, Европа ещё не думала о том, что эти выстрелы станут началом лютой мировой бойни, но когда ровно через месяц, двадцать восьмого июля, дальнобойные орудия австрийцев накрыли огнём Белград, многие поняли — началась война, которой конца-края не будет. И коснётся эта война буквально каждого человека.
Франц Фердинанд хоть и жил на славянской земле, в замке Конопиш под Прагой, а славян — и прежде всего русских — очень не любил. Какие только клички он не понапридумывал народу, обитающему на востоке Европы, и все очень обидные; при любом случае старался если уж не навредить, так уколоть — например, взял да вычеркнул из списков Пражской академии Льва Толстого... Из-за этой самой нелюбви он очень не хотел ехать на манёвры под славянское Сараево, но его убедили — ехать надо!
