Жена Николая, Нина Васильевна, англичанка, урожденная Брейтвейт, поехала вместе с мужем в Томск.
Невеселые были проводы: не на ярмарку, не в заманчивое путешествие, а в ссылку, в места отдаленные. Этот семейный эпизод сильно подействовал на здоровье Ивана Дмитриевича…
Долго, долго старик не мог успокоиться. Тяжело переживал. Перестал даже выходить на улицу. Старался никому из своих знакомых не показываться на глаза, даже в церковь на Путинки не ходил.
В Москве прошел слух, будто бы Сытин арестован. Знакомые звонили, спрашивали:
– Ужели правда, что Ивана Дмитриевича «взяли»?
– Нет, слава богу, пока – нет. Велел вам кланяться. Прихварывает только…
Слух проник за границу. А там не обязательно проверять: уцепились, и эмигрант Яблоновский – рад стараться. В белогвардейской газете «Руль» (иначе называемой «Вруль») написал о том, что большевики запрятали в тюрьму бывшего знаменитого издателя, старика Сытина, якобы за то, что Иван Дмитриевич поддерживал деловую связь с дочерью Евдокией Ивановной, находившейся замужем в Польше.
Горький в заграничной печати опроверг эту клевету.
В «Известиях» 28 декабря 1928 года Г. Рыклин поместил фельетон «Шинель без погон», уличая белогвардейцев во лжи.
Сытин теперь стал равнодушен к тому, что и кто о нем писал. Старость пришла к нему и совпала с наступлением молодости новой эпохи. Он тяжело переживал, что его время ушло, силы иссякли и что он уже не может быть активным участником в новой жизни.
Замкнувшись в комнате на Тверской, он предавался воспоминаниям. Перечитывал бережно хранимые письма Чехова, Горького, шлиссельбуржца Морозова, Мамина-Сибиряка, Куприна, Немировича-Данченко, Мережковского, Дорошевича, разглядывал их дарственные с надписями фотографии и припоминал встречи с этими и другими писателями. Потом он диктовал воспоминания, надеясь, что они когда-нибудь кому-нибудь пригодятся. Ведь какие бывали встречи!.. Уставал диктовать, память притуплялась.
– Ладно, – говорил он, прерывая свои воспоминания, – что-то голова не варит, давай отложим до следующего дня… – Ложился вздремнуть, ненадолго засыпал и видел сны, напоминавшие ушедшую действительность.
Пробуждался и снова придумывал, чем заняться. Открывал подаренную ему в юбилей замечательную с серебряными накладками шкатулку, извлекал из нее пачку разных наградных грамот и медалей с выставок и по годам раскладывал на столе.
За время существования товарищества – двадцать шесть дипломов с выставок, двадцать медалей бронзовых, серебряных и золотых – целая коллекция!.. В Нижнем Новгороде, Москве, Париже, Петербурге, в Астрахани и Казани – всюду получал он награды. И вот они, как итог деятельности, лежат перед ним. Снова складывает Иван Дмитриевич реликвии в шкатулку, поворачивает ключик, звенит замок. Поглаживает этот драгоценный ларец со всех сторон, любуется на художественные изображения типографских зданий, выгравированные на серебре, а поверх на крышке – русский богатырь, былинный Илья Муромец разит чудовища. Художник-гравер так символически отметил борьбу книжного богатыря Ивана Сытина, его непреклонную и успешную борьбу с гидрой народной темноты и невежества.
– Папа у нас опять любуется на свое прошлое…
Слыша такое замечание домочадцев, Иван Дмитриевич с неудовольствием отвечал:
– А чего же мне остается теперь делать? Всё в прошлом, впереди – пусто.
– Не гневи бога, папа, у тебя и впереди не пусто. Добрая память благодарных людей, вот что у тебя впереди…
– В самом деле так? Разве вспомнят?.. Теперь ведь все по-новому… А помните, как ко мне перед отъездом в заграничное посольство заходил проститься Вацлав Вацлавич Воровский? Какие дорогие, хорошие слова он говорил? Жалел Воровский, что в Госиздате ему мало со мной пришлось работать, вот что он говорил!.. Значит, я годился и в этих условиях…
– Конечно, папа, кто же в этом сомневается…
Приятно было старику Сытину перелистывать огромный коллективный труд «Полвека для книги», выпущенный к его юбилею накануне Февральской революции. Сколько там фотографий близких людей, с которыми пришлось вести издательское дело!.. Какие огромные итоги, даже трудно самому поверить. А ведь это было.
Книга печаталась в последние дни существования русского царизма, и никто из ста семидесяти участников – составителей этого сборника – тогда не знал, что через две-три недели рухнет самодержавие… Перелистывал Сытин книгу о своей многотрудной жизни. Перечитывал сказанное друзьями, как бы разговаривая с ними. Отдельные места в статьях и приветствиях осторожно подчеркивал карандашом так, чтобы и стереть можно.
Вот священник-расстрига, публицист Григорий Петров говорит со страниц книги: «Русская творческая жизнь несомненно признает за И. Д. Сытиным законное право на, может быть, скромное, но, бесспорно, свое почетное место в ряду тех, кто клал крепкий фундамент и прочные стены грядущей разумной и светлой жизни русского народа».
– Спасибо за доброе слово, – шептал благодарно Сытин и перелистывал дальше.
А вот тут представитель земства Веселовский пишет, что «на помощь земству в работе по просвещению крестьянства пришел крестьянин Сытин и помог разрешить одну из труднейших задач в деле школьного строительства. Ни народ, ни земство никогда не забудут этой заслуги Ивана Дмитриевича пред русской школой…»
– Спасибо и вам, господин Веселовский… А вот милейший Николай Александрович Рубакин, умница, никогда, ни минуты не ведавший ни отдыха, ни покоя учитель моих дочерей, любитель книг и любимец читателей, посмотрим, что вы сказали в мои полувековые трудовые именины…
«Вы, дорогой Иван Дмитриевич, создали из ничего настолько грандиозное дело, какое чуть ли еще не вчера казалось совершенно невероятным на Руси по своей постановке, по своим корням, да и по размаху. И Вы создали его при самых тяжелых условиях, посреди явных и тайных преград и препятствий и среди возможной травли до поджогов 1905 г. включительно… Счастлив бесконечно тот, кто, выйдя из наиболее обездоленной среды, скажет о русском крестьянине, костромском самоучке И. Д. Сытине: „Это он, больше других и лучше других снабдил нас не только хорошими, но и подходящими книгами“…»
– Да, вы правильно понимаете, Николай Александрович, вы библиограф, знаток читательских вкусов. Вы понимали, что для разных читателей нужны были и разные подходящие книги. Спасибо и вам за правильное суждение… Да, я работал на всех, на разные вкусы. И делал это вопреки ворчунам, которые твердили, что у Сытина, дескать, хаос в издательских делах. А разве спросили ворчуны себя, какова была бескнижная Россия?.. Не было ли в ней хаоса?
А не пришлось ли мне клин клином вышибать?.. Рубакин, да еще однажды Леонид Андреев, вот эти двое правильно поняли мой сытинский «хаос»…
– А вот и Александр Иванович Куприн. Где-то в Париже он в эти дни обретается. Поди-ка, тоскует по Родине, постарел, наверно. Время и для него не держится на месте. А тут, на фотографии, какой ты хитроглазый, на татарина похожий и вроде подвыпивший, с газетой в руках, а шляпа набекрень, и застегнут только на одну пуговицу. Твоим словам в книге особое почтение. Без набора, фото-факсимиле: «Дорогой Иван Дмитриевич! Вся ваша жизнь – блестящее доказательство того, какая громадная сила здоровый русский ум». Коротко и ясно. Благодарствую, Александр Иванович!
– А вот из действующей армии. Полковой поп по должности, а по чину епископ Трифон в камилавке сидит над раскрытой книгой – Библией, видать. С фронта он прислал карточку эту и словеса не свои собственные, а списанные с книги «Иоанн Дамаскин», графа Алексея Константиновича Толстого:
Над вольной мыслью богу не угодны
Насилие и гнет.
Она, в душе рожденная свободно,
В оковах не умрет!
– Что ж, ваше преосвященство, отец Трифон, и вы откопали добрые слова хорошего поэта, слова, пригодные и для святого проповедника, а больше для прогрессивного деятеля, жаждущего людям свободы… А здесь вот щупленький, чистенький и аккуратный профессор и редактор словаря Даля, господин Иван Александрович Бодуэн де-Куртенэ подарил мне такие критические и вразумительные строчки:
«В среднем человеке гораздо более зла и глупости, нежели добра и ума. На книжном рынке появляется гораздо более изданий глупых и, ежели не прямо вредных, то по крайней мере бесполезных, нежели умных и полезных. Спасибо тому, кто в книжном мире способствовал, по мере сил и возможности, низведению зла, мрака и глупости до минимума и распространению добра, мудрости и света».
– Тут и Владимир Гиляровский, вологодский уроженец, знаменитость Москвы, стихами со мной разговаривает:
…Читал народ с лицом веселым
Про Еруслановы дела,
А по деревням и селам
Охота к чтению росла,
В народ проникла жажда знания,
Вниманье книга привлекла…
Почин – лубочные издания,
Венец – великие дела!..
Этот богатырь, которого в шутку я называл «размахаем», долго будет держаться на здешнем свете. Тоже немолод, моих лет, но крепок мужик. Живите себе на здоровье…
