– Почему он сердится на меня?
– На тебя он не сердится.
– Значит, на тебя?
Это пугало еще больше: если они поссорятся, как жить Луури?
– Нет, на меня он тоже не сердится.
Она совсем запуталась, но спрашивать больше не решалась: третий вопрос об одном и том же не одобрялся. Учитель добавил:
– Он сердится на самого себя. Возможно, ты поймешь это позже.
Яснее не стало, но прозвучавшая фраза («Поймешь позже») успокоила своей привычностью.
* * *
Как-то раз ночью Луури проснулась от собственного крика. Еще не до конца очнувшись, на четвереньках выбралась из землянки. Кошмар будто протянул невидимые нити, опутал и даже наяву не отпускал сознание. Она никак не могла стряхнуть с себя наваждение и продолжала, стоя на четвереньках, рыдать и мотать головой:
– Нет! Нет! Нет!
Следом за ней вышел Учитель:
– Что с тобой?
– Ничего! Нет! Я не стану это рассказывать! – Она уже почти кричала.
Он встряхнул ее за плечи и, подняв с четверенек, усадил перед собой:
– Немедленно говори!
Срывающимся от рыданий голосом она выдавила из себя:
– Я видела… Знаешь, так ясно… Где-то не здесь и все не так, как у нас; в доме большие окна и постель такая высокая, из железа, и на ней все белое, а там… Этого же не может быть!
Она проглотила спазм, перехвативший дыхание. Горвинд ждал.
– А там – я. Уже взрослая… другая… и мужчина рядом со мной, он целует и… близко-близко… А у него твои глаза!
Последнее она выдохнула уже на крике ужаса и боли. Видимо, от шока у нее начались спазмы в желудке и открылась рвота. Горвинд помог ей справиться, а потом, гладя по голове, стал что-то тихо и монотонно приговаривать на незнакомом языке. Кошмар стал отпускать, навалились сонливость и безразличие. Обращаясь к самому себе, Учитель задумчиво и печально произнес:
– Что ж, видимо, когда-то предстоит пережить и это.
* * *
Полученное потрясение не прошло для Луури бесследно: она тяжело заболела. Учителю пришлось перевезти ее в дом. В полубреду она замечала лишь немногое из того, что происходило: мягкий ход лошади по песку и траве… Учитель идет рядом и ведет лошадь… Свесившись поперек крупа, она, не в силах как следует удержаться, все сползает вниз… Или это качает корабль, и он опускается вниз на волне?.. Она сваливается с лошади, и Учитель подхватывает ее и возвращает обратно… Она проваливается в забытье и… снова сползает на землю… надо взмахнуть крыльями и подняться вверх… Что-то поднимает ее – облака? Нет, это снова руки Учителя… Наконец он сам садится на лошадь и теперь держит ее крепко – можно совсем-совсем расслабиться. Становится легко. Чувство защищенности и покоя позволяют глубоко уснуть…
Она пришла в себя уже у дома, когда Ольвин на руках внес ее и бережно опустил на постель. Подошла Рангула, осмотрела Луури и с упреком сообщила Горвинду:
– Да у нее горячка! Ты уморишь ее!
– Крепкая девочка. Будет жить. Выходи ее.
Ольвин дал Луури воды, ее подбородок дрожал, и вода стекла по щеке на шею.
– Позаботься о ней, – сказал Учитель Ольвину, – мне надо идти.
Ольвин вытер капли и кивнул.
– Куда ты пойдешь? – забеспокоилась Рангула. – Темно, непогода!
– Я договорился, меня будут ждать.
Луури вдруг испугалась:
– Не бросай меня!
Учитель подошел и присел на край ее постели:
– Я не бросаю тебя, девочка. Меня не будет несколько дней, потом я вернусь, и ты поможешь мне подготовиться к зиме. Обещай мне поправиться!
Он говорил что-то еще, положив руку на ее горячий лоб, но она уже не слышала: его убаюкивающие слова и голос успокоили, и Луури глубоко уснула или впала в забытье, а когда очнулась, Учителя уже не было. В очаге ровно горел огонь, Рангула что-то варила, помешивая в горшочке, Ольвин чинил сеть. Жар и боль в голове мешали Луури пошевелиться, она с трудом могла открыть глаза, но ясно слышала, как Рангула переговаривается с братом:
– Она сильно изменилась за это лето: выросла и повзрослела. Что ты думаешь об этом?
Ольвин ничего не ответил, и она продолжила:
– Ей не следовало бы так подолгу находиться с мужчинами. Скажи свое слово!
– Горвинд – ее Учитель, – как бы нехотя проговорил он.
Луури поняла, что речь идет о ней.
– А ты? – упорно подступала Рангула.
– Я – не учитель, – вздохнул Ольвин.
– Хватит шутить!
– К тому же я ей в отцы гожусь, – тихо продолжил он, обращаясь больше к самому себе.
Рангула вдруг вспылила:
– Ты сам знаешь, что не годишься! Никак не годишься! И я ведь догадываюсь, что у тебя на уме!
Ольвин не ответил, и повисла долгая тишина. Прозвучавшие затем слова Рангулы были непонятны:
– Я полюбила эту девочку, нет слов, но если ты… Нам даже не с кем породниться! – В ее голосе слышались упрек и досада.
– Ну, считай, что ты породнишься с Горвиндом, – со смехом объявил ее брат.
– Я не понимаю тебя, – помолчав, вздохнула Рангула.
Ольвин встал и направился к постели Луури, и она закрыла глаза, чтобы он не догадался, что она все слышала. Он сел на край и задумчиво произнес:
– Я и сам, Рангула, не понимаю себя: я – викинг, видел мир, знал много женщин, а эта девочка, которую я же и вырастил, сам поил молоком, согревал ее в постели, наказывал и делал ей игрушки… вот она просто проводит ладонью мне по лицу, и я теряю разум…
* * *
Луури выздоравливала. Она чувствовала бы себя совсем хорошо, если бы не появившееся чувство вины перед Ольвином. Она никак не могла понять, что она сделала не так. Ей показалось, что он в том разговоре попрекнул ее за что-то. За что? Может быть, она чересчур много шутила над ним или была слишком дерзкой? Подозрения перерастали в уверенность, когда она видела, что теперь Ольвин держится с ней отстраненно.
Когда наконец вернулся Горвинд, стало легче: теперь все обращались больше к нему, чем друг к другу.
Однажды вечером, когда шел холодный дождь и все грелись у очага, занимаясь каждый своей работой, Учитель неожиданно и, как показалось Луури, совсем без причины спросил у Ольвина строго и требовательно:
– Что с тобой, Ольвин?
Тот не ответил, но Луури вдруг поняла, что ей лучше выйти. Быть может, Ольвин хочет пожаловаться на нее? И она тихонько устроилась в сенях под дверью и стала ждать.
Сначала голоса мужчин были совсем тихими, и она подумала, что можно и подремать. Но неожиданно голос Ольвина стал все больше выделяться, так что она уже различала некоторые слова:
– …нужна мне… отдай…
Что-то твердо, не торопясь, отвечал Горвинд. Со скрипом открылась дверь, и вышла Рангула. Она почему-то с упреком взглянула на Луури и шикнула:
– Ты что здесь? Уйди! Хоть бы уж скорей…
Больше Луури не расслышала, но встала и очень расстроенная поплелась в хлев. Там она забилась в угол, где лежало сено, закопалась в него и стала размышлять. Но и здесь побыть одной не удалось: распахнулась дверь, и вошел Ольвин. Вид у него был подавленный. Он стал беспокойно расхаживать взад и вперед, видимо пытаясь унять волнение. Нечего было и думать потихоньку улизнуть. Несколько раз Ольвин ударял кулаком по балке, невольно пугая козу, и тряс головой. Луури все же надеялась, что он скоро уйдет. Но, к ее полному ужасу, следом за Ольвином вошел Учитель.
– Вижу, я не убедил тебя, Ольвин?
– Ты не понимаешь меня!
– Напрасно ты так думаешь. Тут дело не во мне: здесь не человек решает. У нее другая судьба. Ты сам это поймешь, только подожди.
– Подожди?! – Лицо Ольвина перекосил гнев. – Ты, верно, уже забыл, что это такое?!
Он схватил Горвинда за руку повыше локтя, как будто стараясь привлечь его внимание к чему-то крайне важному. Горвинд, не отвечая, вопросительно посмотрел на его руку, и Ольвин, смутившись, отпустил:
– Прости, кровь ударяет мне в голову.
– Кровь – плохой советчик, Ольвин. Если ты доверяешь мне (Ольвин кивнул) – подожди. Подожди хотя бы до весны; дождись меня, и мы еще поговорим об этом.
Ольвин помолчал и уже другим голосом, негромко, но твердо, ответил:
– Я обещаю ждать до весны, Горвинд. Это мое слово.
Учитель положил руку ему на плечо, постоял немного и вышел. Ольвин, к огромному облегчению Луури, тоже ушел. Она еще немного подождала, переводя дух, и выскользнула во двор. Когда вернулась в дом – все сидели у очага, будто ничего и не произошло. Учитель взглянул на нее задумчиво, а Луури, сама не понимая, зачем она это делает, села к его ногам и, обхватив его колени руками, прижалась к ним щекой.
* * *
Зима была холодной, очень холодной. Луури даже не могла подолгу бродить по лесу. В доме тоже было тяжко: Рангула, раз высказав свою мысль («И ты обещал? Глупец»), смотрела на Ольвина снисходительно. Луури старалась пореже попадаться ей на глаза.
С Ольвином тоже было непросто. Хотя он стал с ней гораздо мягче и внимательнее, в нем не ощущалось былой легкости. Луури не смела больше ни подразнить его, ни подшутить над ним. Он часто подолгу где-то отсутствовал. И они больше не спали вместе: Ольвин устроился на скамье, дальше от очага, и спал как воин, не раздеваясь, положив руку под голову. Приходилось все это молча переносить. Что ей было делать? Хорошо, что этот человек ее не продал и вырастил. Но кто знает, что будет дальше? Она теперь просто ждала весны.
