Ознакомительная версия.
Двигались медленно. На повозках кроме захваченного добра лежали раненые, их быстро не повезешь – кричат, жалуются. А и куда торопиться?
Победа далась дорого. Тридцать семь душ отпел поп Мавсима, тридцать семь тел закопали прямо там, на кургане. По дороге в первый же день померли трое, и были еще восемь тяжелых, кого дай Боже до родной земли довезти, дома схоронить. Из тех, кто ранен легче, тоже кто-то преставится, от гнойного недуга – это всегда так.
Заплачет Свиристель от такой победы, но что поделаешь: война.
Мертвых половцев не сосчитали. Они полегли все, до последнего человека, потому что в плен никого не брали. Свалили ланганов с нунганами в несколько куч у подножия холма – пускай свои хоронят. Только хана Борис велел положить на пустую телегу, с почетом – все же двоюродный, от одного деда.
Брат держал себя так, будто вся заслуга была его, а не Добрыни Путятича, который лег в общую могилу с остальными в брани убиенными. Сразу после сечи, над еще не остывшими лужами крови, Борис сказал речь – всех похвалил, всем польстил и себя не забыл. Теперь всё войско только и говорит: потому только и сумели на холм ворваться, что князь-Сокол на себя половецкие стрелы навлек. Там же, на кургане, Борис посулил щедрую награду. Мужикам-ополченцам по гривне серебра, пешим дружинникам – по две, а конным, кто с князем в зряшную атаку ходил, – по четыре.
От такого расточительства Ингварь было ахнул, быстро прикинув итог братниной расточительности. Но когда стали осматривать добычу, успокоился.
Такого богатства он в своей жизни еще не видывал.
На тридцати повозках, взятых у Тагыз-хана, чего только не было! Франкские мечи и доспехи, узорчатая конская сбруя, несколько сотен сапог цветной кожи, тюки ткани, золотые ризы! Да целый воз серебра – монетой, кубками, подсвечниками, иконными окладами! Да сундук золота!
Сразу было и не сказать, сколько это получится, если перечесть на гривны. Но по дороге, пока воины вспоминали бой и друг перед дружкой бахвалились, Ингварь, конечно, всю добычу как следует осмотрел и в длинный свиток записал. Добро – оно цифирь любит.
По самому скромному счету, после всех дач, какие Борис пообещал людям, выходило не менее трех тысяч.
Забродчанам Борис с половецких повозок ничего не дал, а их князя прилюдно бранил всякими словами – за то, что уговор нарушил и полез в бой, когда бить было уже некого. Юрий не смел и огрызнуться. У него, стыд сказать, на всю дружину было двое легко раненных. Получил от Бориса брошенную половцами отару овец в тысячу голов – только и всего. Сейчас забродские плелись сзади, в огромном облаке пыли, с ужасным блеянием.
Только на пятый день достигли русской земли и там распрощались с лядащим союзником – без обид, но и без сердечности.
На седьмой день наконец вышли к Локотю.
Весть о великой победе уже разнеслась по всей отчине, и воинов встречали людно. Кто радостно кричал, а кто и плакал.
По родному краю Борис двигался важно. Сам – впереди, гордо подбоченясь, на вороном ханском коне. Потом конные под стягом. Потом, стройно, пешая дружина. Сзади ополченцы вели длинный обоз.
Ингварь держался поодаль, возле телег, на которых охали и стонали раненые. Их утешал и врачевал Мавсима, который кроме Писания знал и лекарскую премудрость.
Вполголоса, чтоб никто не услышал, Ингварь попросил попа поглядеть на колено. От укусов оно начало пухнуть и болело, но рана была такая, которой не похвастаешь. Мавсима наложил какую-то траву, туго обмотал. Стало легче.
Конечно, было досадно, что брат так ни словом и не похвалил. Пускай Ингварь ничем особенно не отличился, но и не подвел же? Оно конечно, Борис – былинный богатырь, но курган-то взяла пехота, а вели ее Добрыня с Ингварем! Но про это никто уже не помнил.
По мере приближения к Свиристелю брат делался всё молчаливей. С дружиной не шутил. Стал на себя непохож – всё супил брови, да о чем-то вздыхал.
Спесивится, думал Ингварь. Поди, теперь отправится в Чернигов, а то и в Киев – кичиться перед другими князьями, какой он над погаными победитель. Забыл, как на земле корячился черепахой, вверх ногами перевернутой? Кабы не Сенец, так и валялся бы там до окончания боя…
Но злобиться на брата было глупо и грех, души помутнение. Еще больнее было представлять, с каким восторгом блистательного Трыщана встретит Ижота.
– Что печален, сыне? – спросил Мавсима. – О чем тужишь?
– Скажи, – повернулся в седле князь, – а справедливости на свете вовсе нет?
Поп поглядел на него, потом на едущего в прегордом одиночестве Бориса. Вздохнул.
– Если в Бога не веровать – считай, что нету. А кто верует, тот знает: за гробом всё выровняется. Кто при жизни свое, заслуженное, недополучил, но от злобы и зависти душой не усох, тому воздастся сторицей. Господь – он всему счет ведет. Еще точнее, чем ты сводишь доходы с расходами.
Однако понял, что это рассуждение Ингваря не утешило, и прибавил с убеждением:
– А еще, если чего-то очень сильно хочешь, нужно молиться. Господь милостив. Коли желание не греховное, обязательно услышит и всякий узел, даже самый запутанный, развяжет. Только веры не теряй и против своей души не пакости. Молись, сыне.
– Что мне еще остается? – пробурчал Ингварь, отворачиваясь.
Он уже всё решил. Пока неделю тащился через половецкую степь, забродские пастбища, свиристельские поля, было время подумать – и про себя, и про будущее.
Последние два года он жил как? Работой и любовью. Княжество, а с ним работу отобрал Борис. Любовь – тоже. Можно было бы, как уговаривал покойник Добрыня, устранить корень всех бед, но что тогда сталось бы с душой? Есть ли у человека бо́льшая ценность, чем душа? Недаром ведь Лукавый сулит за нее любые земные сокровища, и люди нетвердые, неразумные на те уговоры поддаются. Но какой из тебя Трыщан, если ты братнину кровь пролил, пусть даже не сам, а чужими руками? Достоин ли братоубийца Ижотиной любви? То-то.
Нужно вернуться к прежнему – к тому, на что готовил себя при отце.
В монастыре живут и без работы, и без любви. Как мечталось когда-то. А то, чем поманила жизнь, – пустое и тщета.
Теперь есть деньги поставить не скромную обитель, на несколько келий, как думалось раньше, а настоящий большой монастырь, с высокими стенами, чтоб отгородиться от забот и шумов суетного мира. Собрать со всей Руси и даже из-за ее пределов ученейшую братию. Писать и переписывать книги, разрисовывать страницы многоцветными узорами и картинками – не ради сегодняшнего часа, но ради вечности. Никого из ныне живущих давно уж не будет, а книги останутся.
По Ярославовой правде можно бы у брата собственный удел истребовать, но еще мельче дробить Свиристель уже некуда. Пускай Борис княжит один.
Довольно будет забрать половину взятой на меч добычи, как установлено законом и обычаем. Полторы тысячи гривен – большущее богатство. На монастырь столько и не понадобится.
Нужно будет отдать черниговским ростовщикам долг, взятый под честное княжеское слово. Пожаловать гривны по три семьям погибших – от Бориса вряд ли дождутся. Сколько это останется? Всяко больше тысячи.
Этим богатством распорядиться следует вот как. Сначала присмотреть где-нибудь в лесном северном краю – Владимирском или Новгородском – хорошее озеро, а еще лучше остров на озере. Поклониться великому князю или, если на Новгородчине, посаднику сотней-другой. Могут и так землю дать – хороший монастырь с игуменом Рюриковой крови всякому иметь лестно. Нанять дровосеков и плотников будет стоить…
И Ингварь погрузился в долгие мысленные исчисления. Арифметика, как всегда, действовала утешительно.
* * *
К городу подъехали на закате. Стены, коньки крыш, колокольня на красном небе казались черными.
Солнце, наполовину ушедшее за край земли, слепило последними, яркими лучами. Смотреть в западную сторону было трудно. Река Крайна переливалась малиновым золотом. На том берегу, где переправа, стояла толпа. Похоже, встречать дружину вышел весь город.
– А ну, молодцы! Гляди львами! – крикнул, обернувшись, Борис и приосанился. – Клюква, что сзади тащишься? Ко мне давай, по левую руку! Стяг – вперед, справа от меня!
Толкнув каблуками Василька, Ингварь выехал вперед – но остался чуть позади брата. Пускай один покрасуется. Будущему чернецу земное-суетное не надобно.
Но минуту спустя земное-суетное укололо в самую душу, только-только начавшую успокаиваться.
От противоположного берега шел паром. И там – скоро стало видно – кроме старшего тиуна, оставленного смотреть за городом, стояли еще двое: толстяк в княжеской шапке и женщина. Нет, не женщина. Дева…
– Гляди-ка, сосед пожаловал. И княжну прихватил, – сказал Борис и закашлялся.
От вида Ирины перехватило горло, догадался Ингварь. Сам-то он вцепился рукой в седельную луку – закачало.
Борис беспокойно заерзал, покосился на брата. Вспомнил, должно быть, про свое иудино окаянство. Но ничего не сказал, а лишь пришпорил коня – поспешил навстречу невесте и будущему тестю. Ингварь нарочно отстал. Надо было укрепить сердце.
Ознакомительная версия.
