Бастет. За распахнутой завесой наоса виднелась раскрашенная яркими красками фигура божественной кошки. С деревянных стен улыбались маски из травертина, огнисто и весело отсвечивали золотые солнечные диски, гроздьями каменного винограда свисали ожерелья-усех.
Сдобренная фимиамом щепа в ритуальных жаровнях тлела на ветру без пламени и дыма. По воде стелилось тонкое благоухание агарового дерева, ладана, мирры, камфоры... Казалось, над каналом только что белой птицей пронесся бог ароматов Дедун.
Следом плыли лодки прошедших ритуальное очищение жрецов-уабов. Фигуры в белоснежных каласирисах замерли в торжественном молчании, не отрывая взгляда от наоса.
Но тут пение и музыка на пароме Геродота прекратились, как по команде. Тишину нарушал лишь мелодичный перезвон жреческих систров. Никто и ничто не должно нарушать священное состояние богини — Нехех.
Все, кто был на плоту, опустились на колени, а затем простерлись ниц. Даже паромщики, уложив шесты вдоль бортов, молились вместе с паломниками. Однако стоило ковчегу проплыть мимо, как паром взорвался ликующим гимном богине.
Среди исполинских сикомор на острове возвышался деревянный помост, по углам которого стояли пузатые ритуальные горшки с молоком. Факелы пока не горели — их зажгут после заката, а на утренней заре, когда ночь необузданных страстей закончится, погасят в молоке.
Выгрузив наос из носилок, жрецы водрузили его на помост. Постепенно площадь заполнилась людьми. Вокруг царило оживленное веселье. Музыка и пение зазвучали еще громче.
Белые фигуры младших жрецов хему-нечер — слуг бога — выстроились перед алтарем, чтобы следить за порядком. Вскоре груда даров выросла выше жертвенного стола.
Аппетитно пахли сладкие стручки рожкового дерева кароб, спелые манго, дыни, арбузы. Сосуды-бас были полны благовонной смолой, оплетенные кувшины-ну обещали богине наслаждение сладким вином умиротворения из Пелусия и Имета. Белые гуси печально сложили лапки, бычьи ляжки краснели свежим мясом. Связки щепы эфироносных деревьев источали лесную свежесть...
Внезапно наступила тишина.
Из палатки вышла хрупкая девушка в льняном каласирисе с лютней в руках. Сквозь белую прозрачную ткань бронзой просвечивали бедра. На лишенной волос голове большие подведенные глаза казались окнами в другой мир.
Ожерелье из раковин каури, золотых кошачьих голов и аметистовых бусин подчеркивало высокую грудь хесит. Запястья и щиколотки были покрыты ритуальной татуировкой — красными ромбами, а также синими фигурками танцующей Бэсит. Золотые браслеты тускло отсвечивали на солнце.
Хети с гордым видом толкнул Геродота в бок:
— Это моя сестра Тасуэи.
Поднявшись на помост, жрица уселась на циновке и аккуратно подоткнула под себя края одежды. Потом опустила лютню между широко раздвинутых коленей. И самозабвенно запела, перебирая струны. Над площадью полилась мелодия пеана, благословлявшего Бастет.
Геродот никогда раньше не слышал такого искусного пения. Тембр голоса певицы очаровывал, октавы сменяли друг друга, пеан то взмывал птичьей трелью, то опускался до бархатного рычанья. Жрецы с выкрашенными в ритуальный желтый цвет лицами и кистями рук отбивали ритм хлопками ладоней.
Закончив пение, Тасуэи спустилась с помоста, а ее место занял маленький оркестр из арфы, флейты, тамбурина и кифары. Как и предыдущая солистка, музыкантши-шемаит были одеты в каласирисы из невесомого льна.
Три обнаженные девочки за спинами оркестра били в трещотки, трясли ожерелье бессмертия-менат из разноцветных бус, звенели колокольчиками. Шемаит, не переставая играть, затянули гимн. Один из жрецов управлял хором с помощью жестикуляции, кивков головы и мимики.
— Я сейчас! — Хети исчез в толпе паломников.
Вскоре он вернулся вместе с сестрой.
Вблизи глаза жрицы уже не казались бездонными шурфами. Но теплый блеск зеленых зрачков завораживал, казалось, сама богиня Бастет смотрит на Геродота из вечности мудрым оценивающим взглядом.
Тасуэи улыбнулась галикарнасцу:
— У меня мало времени, так как сразу после выступления оркестра я должна вернуться в храм на заключительную часть церемонии хау — Воссияния Бастет... Но я уже знаю, кто ты, что здесь делаешь и куда направляешься.
Хесит свободно говорила на койнэ. Ее голос казался Геродоту мягким, ворсистым, нежным, словно к нему подкралась кошка и теперь трется о его ладони подушечками лап. Опьяневший от вина и избытка чувств галикарнасец замер, ему хотелось продлить это пение без музыки как можно дольше.
Карийцы тоже смотрели на Тасуэи с уважением, не смея коситься на ее бедра и просвечивающую сквозь ткань смуглую грудь. Настолько они были проникнуты беззащитной красотой египтянки.
Выслушав рассказ Геродота о том, что он собирается плыть вверх по Нилу до первого порога, хесит улыбнулась:
— После праздника жреческая коллегия Бубастиса отправляет меня в Элефантину. Мне поручили представлять святилище Пер-Баст во время праздника посещения Исидой могилы Осириса на острове Бигэ [49]... По дороге я могу останавливаться в храмах других богов для совместного участия в ритуалах... Меня везде примут, потому что кошачий культ в Египте очень древний... Даже Ра считается «великим котом». А Бастет в некоторых номах поклоняются как жене Птаха... Ты можешь плыть за храмовой лодкой. В этом случае тебе не потребуется охрана, потому что ты будешь находиться под моей защитой... Вернее, под защитой Бастет.
— Спасибо, — смущенно пробормотал Геродот, — но сначала мне нужно вернуться в Навкратис... Это займет время... Ты же не будешь меня здесь ждать, иначе опоздаешь на праздник.
— Не опоздаю, — снова улыбнулась Тасуэи. — Праздник повторяется каждые десять дней. Состав паломников меняется... Вот представь себе, какое начнется столпотворение, если в один и тот же день наос Исиды будут сопровождать представители сразу всех храмов Египта... Очередь нашего храма подходит с наступлением периода разлива Нила — ахет... Подожду тебя в Керкасоре... Ты легко узнаешь мой барис у причала.
Геродот не мог скрыть охватившей его радости. Хотя он провел с жрицей не больше времени, чем сокол тратит на то, чтобы расправиться с полевкой, расставаться ему не хотелось. Но она попрощалась, а перед тем, как уйти, бросила на галикарнасца внимательный
