Бог так устроил судьбу бедняков, чтобы борьба была им наслаждением, живым занятием, свет пестрой картиной, а люди братьями и родными; за страдания им платится мелкою сдачею, минутами надежды, радости, маленькими торжествами, крошечными удовольствиями или хоть избавлением от неприятности, всем, что имеет какую-нибудь цену в глупой жизни. На этом свете, который беднякам является большой тюрьмою, каждый кирпич стены имеет жизнь, имеет какую-то связь с их существованием; между тем как богатые и пожившие ко всему равнодушны: они борются только разве с собой, да и сами себе часто надоедают; они властители света и знают, что все должно служить их деньгам, ничего поэтому не желают, ни на что не смотрят.
Вацлав, хотя и новичок, хоть молодой человек, испытал уже на себе перемену, какую производит богатство почти во всяком человеке; он почувствовал пресыщение, хотя еще не изведал ничего, был печален, хоть и спокоен, и чувствовал какой-то внутренний холод. Одна только мысль о Вульках, Фране и том тесном уголке, где под ветвями лип мечта рисовала ему гнездышко счастья, еще развеселяла его: этим только и жил он, на этом только и отдыхал.
Быстро приближался он к столице, как во сне минуя страну, которая развертывалась перед его глазами, проходила разноцветная, шумная, оживленная, полная на каждом шагу поражающих противоречий, которые составляют главную черту жизни.
Тут погребальная процессия и гроб на дрогах, там пышная и длинная вереница свадебных гостей с музыкой впереди тянется торжественной лентой от избы до избы; далее колокола призывают на богослужение и мужиков, и бар вместе, все идут с молитвой вокруг церкви, а тут по дороге преступники, скованные, бледные, исхудалые, тащатся на пути от тюрьмы до тюрьмы или в далекое изгнание. Еще далее слышится бессмысленный смех пьяных, которые вместе с печалью утопили и рассудок, плач матери, у которой умирает дитя, и болтовня евреев, которые торгуют, и французских баричей, которые идут, зевая, наслаждаться, и шум оружия проходящего войска, и скрип телеги, везущей пот плоти и крови, и тысяча голосов, и тысяча бряцаний, и" тысяча разнообразных слов, которые сталкиваются в ухе слушателя, и тысячи цветов, которые пестреют в глазах, тысяча проявлений жизни, составляющей вечные противоречия. Из этих-то мелочных обломков складывается великая, пестрая и гармоническая мозаика жизни.
Быстрая дорога особенно странно соединяет впечатление этих противоположностей и будит в наблюдателе сознание ничтожества; в голове и в сердце скопляются самые разнообразные мысли, сливаются в одно, и человек понимает, что все минует, все проходит и гибнет.
Наконец, в дыму и тумане, опоясанная Вислой, показалась со множеством своих крыш древняя польская столица, которую Вацлав приветствовал всеми историческими воспоминаниями.
Едва остановился Вацлав в городе, как должен был отыскивать Сильвана, к которому имел письмо и поручения из Дендерова; вдруг, полуслучайно, полунарочно, Сильван, давно поджидавший двоюродного брата, несколько проигравшийся, несколько прокутившийся, несколько задолжавший разным ремесленникам, вошел к Вацлаву., необычайно радуясь его приезду.
Сильван был уже здесь в своей стихии и странно изменился. В городе-то он и мог показать себя во всем великолепии молодости, как ее понимают теперь, с капризной изменившейся физиономиею, скучающею, мучающею и желающею пищи, без любви и веры в сердце, с насмешливостью Мефистофеля на устах, с нечеловеческою самонадеянностью, с женскими нервами, с гигантскою силою на разврат, с лицом, нарочно состарившимся, как будто старость — достоинство и заслуга в летах развития и свежести.
Наряд графа был незаметно изыскан, скромно затейлив и дорог, лицо чрезвычайно дерзко, движения и речь пропитаны чувством собственного достоинства, превосходства и силы.
— А, наконец, — сказал он, падая прямо на диван, — приехал, Вацлав! Ждал тебя, как травка дождя… Но ты, позволь тебе прежде сказать, остановился в конуре.
— Гостиница очень порядочная.
— Вот еще! Кто же из порядочных людей останавливается в Виленской гостинице, в Краковской или какой-нибудь другой второстепенной? Кто же заглянет к тебе сюда? Ты должен был знать, что в Варшаве только две, много три гостиницы. Для богатых — Английская, это сразу дает тебе известное положение; для артистов и людей порядочных — Римская; для аристократии и людей старых, любящих спокойствие, — Герляха; все остальные — конуры, корчмы и мерзость. Даже уже и Римская пахнет невкусно; правда, в ней останавливался Ламфисьер, но в Английской, в нижнем этаже была знаменитая сцена Наполеона с князем Прадтом, когда он в зеленой бархатной шубе возвращался из Москвы и из Березины.
— Да какое же мне дело до Наполеона и до князя Прадта? — сказал Вацлав, пожимая плечами.
— Однако же ты должен жить с людьми, а кто же захочет отыскивать тебя в Виленской гостинице? Фи! Перебирайся сегодня же.
— Мне и тут хорошо. Я приехал только по делам.
— Но нужно тебе познакомиться с городом, побыть здесь, поразвлечься.
— Помилуй, мне так грустно и нужно домой.
— Право, счастливец, — сказал Сильван, пожав плечами. — Родился ты, я вижу, быть помещиком и домоседом; что до меня, я здесь только почувствовал, что живу, стал иным человеком, я теперь в своей стихии. Какие люди, какой свет! А между прочим, у тебя есть деньги?
Это «между прочим» было приткнуто весьма неловко, Вацлав рассмеялся в душе, лицо его, однако же, сделалось серьезным, и он ответил хладнокровно:
— Есть, ровно столько, сколько нужно.
— Позволь тебе заметить, что ехать так в город — неосторожно.
Сильван завертелся.
— Но, однако же, одолжишь мне, если бы мне очень понадобилось прежде, нежели пришлют мне из Дендерова, куда я уже писал?
— Много? — спросил Вацлав очень хладнокровно двоюродного брата, который уже пользовался его услужливостью.
— Безделицу, может быть, мне понадобится несколько сотен дукатов. Здесь все так дорого, а между тем я должен был сделать коляску. Отправляясь сюда, я думал, что моя будет очень парадная, но она теряет даже перед порядочными извозчичьими колясками, и взяли ее у меня за цену железа. Мне надо было устроиться; столько вещей недоставало, чтобы устроиться и сделать мою холостую квартиру порядочной. Знаешь, — сказал он вдруг, понижая голос, — никому нет такого счастья, как мне. Признаюсь тебе откровенно: мне холостая жизнь наскучила. Старею… Хотелось бы жениться, и пришла мне эта мысль как-то в дороге. Нужно же, чтобы так случилось, что женитьба великолепнейшая сама лезет мне в руки. Девушка ангельской, идеальной, восточной красоты, титул, значение, связи, громадное богатство. Я уже очень хорош в доме… Я свезу тебя к ним, увидишь…
— Кто же это, какая-нибудь варшавянка?
— Какое! Отец барон, был каким-то гоф… дьяволмейстером при австрийском дворе, дипломат, человек высшего круга. Приехали они сюда только на зиму по каким-то делам, о которых я из деликатности не расспрашивал. Я влюблен!
— Давно ты познакомился?
— Еще на дороге, под Владимиром, я не только познакомился, но начал формально ухаживать; я у них уже совершенно на дружеской ноге. Барон холоден как лед, но принимает меня недурно; дочь — ангел: немножко печальна, но это придает ей прелести. Сделай милость, Вацлав, если как-нибудь случайно, — все должно предвидеть, — станут тебя расспрашивать о наших имениях и нашем положении на Волыни, говори вообще в пользу, как следует, я на тебя рассчитываю.
— Я скажу правду.
— Надо сказать немножко больше, чем правду! — воскликнул Сильван. — Должно прикрасить, прибавить. Нам надо держаться. Я влюблен… и партия такая, о какой я и не мечтал: несколько миллионов, судя по их жизни и дому… А тон! А связи!.. Говорю тебе, я стою на дороге к колоссальному приданому.
— Коль скоро ты пробежал такую длинную дорогу, — сказал, улыбаясь, Вацлав, — то решительно поздравляю тебя.
— А надо быть мной, чтобы сделать такую штуку! — ответил Сильван с очевидно удовлетворенным самолюбием. — Умею вести дела. Я рассчитываю, что извлеку пользу и из приезда матери и Цеси, которые приедут сюда по делам; пишу сегодня к ним, чтобы они показались здесь пристойно: от этого многое зависит. Барон от природы недоверчив, осторожен, холоден, дипломат.
— Вижу, действительно, что ты зашел очень далеко и голова у тебя горит, — сказал Вацлав. — Пошли Бог тебе счастья.
— Благодарю, но на эти двести дукатов могу я рассчитывать, не правда ли?
— Если непременно будут нужны.
— Кажется мне даже, что уже теперь… А ты сегодня что делаешь? Не хочешь ли, чтобы я тебя ввел в мой мужской кружок? Что за люди!..
— Благодарю; я, как ты знаешь, люблю уединение, шум и веселость ваша нагнала бы только на меня скуку.
— Бедный чудак! Но где же ты будешь есть? — прибавил неотвязчиво Сильван.
