Ирина прочла это письмо раз и другой, словно с трудом понимая слова. Все сказанное в нем было в настоящее время до такой степени чуждо ей, так казалось мелочным, ненужным и… жестоким, что она удивилась сама. Не скрывается ли за этим мистицизмом оскорбленное самолюбие и тщеславие, во имя которых проливаются моря крови? В крови ли и ужасе находит мятущийся дух свое успокоение?
Мысль поехать в Теплиц ни на один миг не пришла ей в голову. Она чувствовала, что была бы там чужой… Она не могла бы разделять ни мистических восторгов победы, ни уверенности в святости творимого дела… Ясная, простая жизнь, Бог и правда глядели на нее сотнями глаз умирающих и искалеченных людей. Собственное страдание озарило ей страдания миллионов ей подобных, и холодные вершины мистических настроений казались ей мертвыми, бесплодными пустынями…
На этот раз Дегранж был принят, но готовые фразы замерли на его губах, когда он увидел бледную, спокойную женщину. Но он быстро овладел собою и со скорбным выражением лица произнес:
– Я пришел к вам в тяжелый час, княгиня… ваша утрата.
– Не будем говорить об этом, господин аббат, – сухо и спокойно остановила его княгиня. – Вы хотели видеть меня. У меня мало времени, но это, может быть, касается наших раненых?
Ошеломленный аббат несколько мгновений молча смотрел на это строгое лицо, которое он так хорошо знал и которого не узнавал сейчас.
– Нет, – начал он, – я пришел по другому делу. Я получил письмо от ее высочества. Ее высочество пишет, между прочим, что ее августейший брат не был бы недоволен, если бы его друзья (эта честь касается меня и вас, княгиня) принесли ему лично поздравления с блестящей победой, одержанной его величеством во славу Бога. Подобное письмо должны были получить и вы, княгиня. Я пришел узнать, когда вы соблаговолите выехать, чтобы иметь честь сопутствовать вам?
Он победоносно посмотрел на княгиню. Он очень гордился этим приглашением и думал поразить этим княгиню.
– Боюсь, что вам, господин аббат, – тем же сухим и ровным голосом произнесла Ирина, – придется ехать одному. Я не еду.
– Но желание императора… – начал аббат.
– Но желания мои… – с коротким смехом прервала его Ирина. – Не будем больше говорить об этом, господин аббат; вы больше ничего не имеете сказать? – закончила она, вставая.
– Как! Вы решительно отказываетесь ехать? – спросил аббат.
Ирина пожала плечами.
– Но, может быть, вы что‑нибудь прикажете передать мне там? – продолжал он с тревогой.
Он чувствовал, что без княгини Бахтеевой его ожидает иной прием.
– Не беспокойтесь, господин аббат, – ответила чуть насмешливо княгиня, – все, что надо, я передам сама. Это все? – уже настойчиво спросила она.
Аббату не оставалось ничего больше, как откланяться. Он вышел с бешенством в душе, изумленный и негодующий. Какой черт вмешался в его игру?
Когда старый князь узнал от Ирины о приглашении в Теплиц и о ее отказе ехать туда, он взглянул на нее такими радостными глазами и так горячо пожал ее руку, что она удивилась.
Жизнерадостный и веселый, как всегда, ворвался Зарницын к Новикову. Он был при Кульме в отряде графа Милорадовича, остался цел и здоров и был представлен к Георгию. Это ли не счастье! Он на миг совершенно забыл о недавних тревогах за князя. Но, увидя мрачное лицо Новикова, он сразу стих и вместо приветствия спросил:
– Что случилось?
– Слава Богу, хоть ты‑то цел, – ответил Новиков.
– А разве кто убит? Или ранен? – бледнея, спросил Семен Гаврилыч.
– Приготовься слушать, – сказал Новиков.
Он позвал денщика, велел подать вина и, когда они вновь остались одни, передал другу печальные вести. Взволнованный Зарницын молча слушал.
– Нет, – с непонятной уверенностью воскликнул он, – нет! Левон жив!
Новиков пожал плечами.
– Мы не верим в это, – сказал он.
– Слушай, – начал Зарницын, – это, может быть, странно. Ты знаешь, как я любил и люблю князя, но, клянусь, мое сердце молчит… Смейся, если хочешь, но во мне непобедима уверенность, что он жив! Слушай, я тебе расскажу странную вещь. Я ведь знал, что Левон поехал в полк и Гриша тоже, и, значит, участвовали в сражении под Дрезденом. Ты сам знаешь, как иногда мы бываем суеверны и какие дикие мысли приходят иногда на поле сражения и как иногда нелепо, но непроизвольно, мы искушаем судьбу?
Новиков кивнул головой.
– Так вот, – продолжал Зарницын, – когда Вандам делал последние, отчаянные усилия, мы стояли, ожидая момента броситься на неприятельскую кавалерию в атаку. Я стоял впереди своего эскадрона. И вдруг дымящаяся граната упала у самых ног моей лошади. Уже наступала тьма, и я ясно видел искру фитиля. Я бы, конечно, мог бросить лошадь в сторону, но странная мысль остановила меня. Мне вдруг мгновенно вспомнились вы, и я неожиданно для самого себя загадал: если вы живы, останусь жив и я. Словно оцепенение сковало меня. Я слышал крик, раздавшийся из рядов, но не мог тронуться с места, как зачарованный глядя на красную искру. Время мне казалось бесконечно долгим… И вдруг искра погасла. Граната не взорвалась… Никогда я не был так счастлив в жизни, как в эту минуту. Верь не верь, но Левон жив!
Зарницын говорил с такой глубокой верой в свои слова, что эта вера невольно передавалась Новикову. Он уже начал допускать возможность, что Левон жив.
– Вы все здесь словно сошли с ума, – продолжал Зарницын. – Вы сразу решили, что он убит. Откуда такая уверенность? Слова саксонца? Это, конечно, самое серьезное, но ведь и офицер мог думать, что перед ним труп, не подозревая, что это только глубокий обморок. Кивер? Сабля? Разве это доказательства? Сообщения штаба? Но им давно пора перестать придавать значение. Нет, вы просто сами внушили себе эту мысль и поверили…
По мере того как он говорил, в душе Новикова зарождалась надежда. Он стал вспоминать, как все было, и никак не мог уловить того момента, с которого только предположения о смерти Левона вдруг превратились в уверенность и как эта уверенность овладела всеми близкими и чужими.
Зарницын навестил и Бахтеевых; но если старый князь и оживился несколько от его слов, а Евстафий Павлович горячо поддержал его, то на Ирину его уверенность, по – видимому, не произвела никакого впечатления. Она больше верила своему сердцу, а это сердце все болело и болело…
Гриша же с радостью ребенка ухватился за эту надежду, но при Ирине интенсивно сдерживался предаваться ей.
Пронский поправился настолько, что переехал к жене. Он горячо благодарил Ирину, но было видно, как вообще мучительно для него встречаться с ней, хотя за эту муку он согласился бы быть раненным вторично… Он что‑то хотел и не мог, и не решался сказать ей. На выраженную женой надежду, что, поправившись, он вернется в главную квартиру, чтобы вернуть себе благоволение государя, он коротко и резко ответил:
– Никогда в жизни!
Был чудесный осенний день конца сентября. Поздняя осень уже золотила одежду цветущих садов Дрездена. Улицы были шумны и оживленны. Среди горожан повсюду мелькали цветные мундиры военных. Особое оживление царило около королевского дворца. У ворот, словно изваяния, стояли недвижно в высоких медвежьих шапках гренадеры старой императорской гвардии. На их суровых усатых лицах застыло торжественно – важное выражение. Они словно священнодействовали. Еще бы! Они охраняли своего императора, своего» маленького капрала».
Один за другим подъезжали к дворцу блестящие экипажи, и из них выходили люди в золотых мундирах. Часовые отдавали им честь, сурово и торжественно, и они скрывались за решеткой.
Толпа любопытных мужчин, женщин, детей теснилась перед дворцом, оживленно переговариваясь, стараясь угадать приезжавших. В толпе было много военных, и они снисходительно называли толпе некоторые имена.
– Вот герцог Виченцкий. А это принц Невшательский.
По улице, гремя саблями, пронеслась небольшая блестящая группа всадников. Впереди в темно – малиновом плаще, в шляпе с пышными перьями ехал высокий, очень красивый человек со смелым, но надменным лицом. Черные кудри выбивались из под его шляпы.
– А это король неаполитанский Мюрат, – сказал стоявший в толпе французский стрелок и, сняв кепи, закричал во весь голос:
– Да здравствует неаполитанский король!
Десяток – другой голосов подхватили этот крик. Мюрат слегка кивнул головой и в сопровождении свиты въехал во двор.
В толпе, в первых рядах, стоял молодой крестьянин в широкополой шляпе, с тяжелой суковатой палкой в руках. Давно не бритые черные усы и борода торчали щетиной. Худое лицо имело желтоватый оттенок, глаза ввалились. Он стоял, опираясь обеими руками на свою палку. Он имел вид человека, долго и тяжело хворавшего. Он внимательно прислушивался к разговорам и с любопытством смотрел по сторонам.
