Сначала Пьетробон отправился на рынок у подножия Капитолия. Заказ, выданный мной, был невелик: яйца, телятина, коровье вымя, несколько кур, хорошие травы. Нужно было пополнить запасы муки, и также я попросил его прикинуть, какова может быть цена на сахар на следующей неделе: нам нужно было больше, но из-за нападений сарацин в Эгейском море цены дико скакали то вверх, то вниз. Пьетробон купил яйца: все целые и хорошие. Я знал торговку: честная, и товар у нее всегда свежий. Дальше, к травам. Я бы не выбрал человека, у которого купил их Пьетробон, но в это время года было трудно промахнуться.
Затем я последовал за закупщиком и мальчиками – по-прежнему незамеченный – к Мачел де Корви, где почти потерял их среди резко пахнущих занавесей из оленей и кабанов, говяжьих боков, овец и коз с выкаченными глазами и ужасными ухмылками. Но нет, вот они, разглядывают кур на лотке с прекрасной репутацией. Пьетробон вроде бы затеял серьезный спор с владельцем, а потом вдруг двинулся на окраины рынка. Там он принялся злобно торговаться с жирной узкоглазой селянкой, которая скалилась на него, как будто находила все это весьма забавным. Явно довольный, Пьетробон передал ей несколько монет, а в обмен в корзину мальчика загрузили связку кур. Но они уже были мертвыми, а судя по тому, как женщина их держала, еще и твердыми, как дрова. Ни один повар, готовящий для человека хоть с какой-то претензией на статус, не говоря уже о кардинале, ни за что не купил бы кур, которые уже убиты.
Я сплюнул от ярости, и меня обругал продавец козлятины. Я обругал его в ответ. Я был вне себя: закупщик решил, что может обманывать меня самым очевидным образом – каким любой вонючий мальчишка на побегушках дурит своих начальников. Пьетробон узнавал цену у приличного продавца, потом покупал какую-нибудь вшивую птицу за четверть той цены, а писал высокую и прикарманивал разницу. То же самое он проделал с телятиной: поторговался с продавцом, достойным доверия и известным каждому повару в Риме, а потом купил мясо с тачки, кишащей трупными мухами. Вымя, по крайней мере, было свежим – трудно скрыть тухлое вымя.
Значит, вот как. Он также должен держать за горло одного из моих мальчиков, совать бедняге пару сольдо, чтобы тот ощипывал кур и скрывал признаки разложения. Мальчик также будет резать телятину, а если Луиджино пожалуется – если вообще заметит, потому что я начинал сомневаться в своем заместителе, – во всем обвинят рынки.
Я позволил Пьетробону и его потеющим носильщикам уковылять в направлении Сан-Лоренцо ин Дамасо. Потом пошел и поговорил с птичницей, которая подтвердила, что да, конечно, северный господин всегда покупает у нее, если она в городе.
Затем мне в голову пришла другая мысль. Я пробежался по рынку и вскоре догнал закупщика, который отослал слуг в палаццо, а сам уверенно направился куда-то по забитым толпами улицам. «Ну погоди же, воришка», – подумал я. Я проследил его путь вдоль пустынного берега реки к сомнительному амбару, где пронаблюдал, как он заключил выгодную сделку на муку. А я-то полагал, что мы закупаем муку в амбаре Альтовити, возле Пьяцца Навона.
Однако он не терял времени даром. Теперь он поспешил на юг, к кучке домов неподалеку от зеленого горба горы Тестаччо. Из трубы одного дома поднимался столб дыма – туда-то Пьетробон и шел. Я следовал за ним на безопасном расстоянии, но он был так погружен в собственные аферы, что, пожалуй, не заметил бы даже, если бы я срезал у него кошелек. Он постучал в дверь, она открылась, оттуда шагнула почти голая женщина и встала, уперев руки в крутые бедра. Позади нее из дверей вырывался пар. Пьетробон привел меня в баню.
Я наблюдал, как закупщик глупо ухмыляется и лебезит, словно шаловливая собака, перед этой женщиной, на которой не было ничего, кроме банной простыни, от пота и пара прилипшей к телу. Воображению оставалось мало работы. Темные кудри женщины пристали ко лбу и шее. Ее тяжелые груди заколыхались, когда она поправила простыню, нарочито дернув. Я видел складки на ее выпирающем животе, волосы вокруг вагины и ямочки на заду. Закупщик кланялся, как язычник перед своим идолом. Она ласково взяла его за ухо и затащила внутрь.
Я был в ярости. Ощущая себя святым Михаилом с пылающим мечом, я вернулся в амбар и сам поторговался за муку: она была поразительно дешевая, и когда я ее попробовал, там оказалось достаточно гипса, чтобы оштукатурить мне язык. Затем я протопал обратно в центр города, пока не учуял запаха от рыбного рынка под Портико д’Оттавиа. Треклятый Пьетробон! Обворовывать кардинала, только чтобы макнуть фитиль. Да еще с такой женщиной, как эта, обычной шлюхой из бани. Вот только… Она не так уж плохо выглядит. Немного старовата, но неплоха, совсем неплоха. Меня внезапно посетило видение мокрой простыни, сползающей с розовой кожи ее живота, поднимающийся пар, эти груди, тяжесть…
Мне как будто влепили затрещину по затылку. Пришлось посидеть в портике Санта-Мария ин Космедин, пока я не успокоился – и сверху и снизу. Подумал, не зайти ли исповедаться, но, с другой стороны, в чем тут вообще было признаваться? Я хранил целомудрие с Ассизи – и до Ассизи. После того как Тессина открыла мне свое сердце в письмах, я не желал быть с другой женщиной. И вот он я, полупьян от одного взгляда на грудь какой-то потаскухи. Никуда не годится.
Взяв себя в руки, я решил сделать сегодняшние закупки сам. Я лучше воткнул бы себе в сердце кинжал, чем накормил бы его высокопреосвященство тухлой курицей. Но он всегда радовался рыбе, так что я прошел до Портико д’Оттавиа – посмотреть, что удастся найти. Было недалеко, но пока я шел, все еще бурля от праведного гнева, я не мог не смотреть вокруг. Похоже, в этом году девушки носили очень низкие вырезы. На углу Виа де Черки стоял бордель, и женщины, высовывающиеся из окна, выглядели нежными, как спелая мушмула, готовыми растаять от прикосновения. Все смотрели на всех – размышляя, оценивая, спрашивая.
Толпа на рыбном рынке редела. Было поздновато для покупок, и осталось не так уж много свежего. Я прошел мимо лотков, но ничего не нашел. Более узкая улочка на задах уже начинала вонять. Все потроха и головы поймали приятное тепло весеннего утра и превратили его в нечто гнусное. Чешуя блестками покрывала мои башмаки. Я потыкал форелей и решил, что глаза у них слишком тусклые. Лещи выглядели ярко, но их жабры приобрели грязно-бурый цвет. Были еще карп, линь, щука… Нет, мне не нравился их вид.
Я пошел дальше, вполуха слушая грязную перебранку рыботорговцев. Даже простейший вопрос, самое спокойное утверждение подавалось в виде непристойного предложения или оскорбления. Женщина с седыми прядями в волосах держала в одной руке жирного окуня, а второй тискала собственную грудь. Мужчина, продававший устриц, рассказывал историю, пересыпая свою речь непристойными словечками. Женщина помоложе сидела на ступеньке, расставив колени по бокам бочонка с живыми угрями. Она была поразительно хороша: высокий лоб, сильный подбородок, широкий чувственный рот, большие темные глаза. Намасленные локоны выбивались из-под старого шелкового шарфа, завернутого на манер сарацинского тюрбана. Она увидела, что я пялюсь на нее, и уставилась в ответ. «Угри, – подумал я. – Его высокопреосвященство просил угрей». И, будто услышав, женщина сунула руку в бочонок и вытащила крупную рыбину, раздувающую жабры над большим и указательным пальцем, а толстое, свинцово-серое угриное тело обвилось вокруг голого смуглого предплечья. Женщина усмехнулась, опустила глаза.
– Угрей, а, господин? – шагнул ко мне человек со сломанным передним зубом, в кожаном фартуке, покрытом потеками слизи.
– Сколько?
Он назвал цену, вполне разумную.
– Я возьму корзину, – сказал я.
– И ее возьми, – предложил он.
Я вытаращился на него, не уверенный, что правильно расслышал. Но он указал прямо на женщину:
– Вот ее. Там, на задах. Не пожалеешь.
– Прошу прощения?
– Такой господин, как вы, сам пришел за покупками. Да у вас не денек, а черт знает что, мессер. Я прав? Сделайте его немного лучше. Порадуйте себя. Вы этого достойны.
– Милейший, я…
– Она этого хочет, – прошипел он. – Гляньте на нее. Гляньте, как она этого хочет.
Женщина встала, медленно перекинула ногу через бочонок, посмотрела в него, потом опять на меня и приглашающе усмехнулась. На ее запястье осталась слизь от угря, блеснувшая, когда женщина взяла меня за руку и повела куда-то. И я пошел за ней.
Мы развлекались недолго. В переулке прямо за ее лотком была ниша размером с гроб, где старинная стена не смыкалась вплотную с новым зданием. Мы замешкались – я запутался, а она в мгновение ока выпростала мой член из штанов и ввела в себя, прислонившись спиной к стене. Ее руки сжали мою задницу, я уткнулся лицом ей в шею, слизывая соль. Женщина пахла дешевой амброй: темной, плотной – илом парфюмерной реки. Ее юбка была задрана вверх толстым валиком ворсистой колючей ткани, которая натирала кожу моего голого живота. Женщина была скользкая и гладкая, настойчивая, когда я начал ублажать ее руками. Я желал овладеть ею всей, под струйкой кирпичной пыли, стекающей по спине моего дублета, но понял, когда уже подступило, что никогда не получу больше этого: ее дыхание, вдруг застревающее в горле; ее рука в моих волосах; внезапная вспышка ее золотой сережки на моем языке.
