На следующее утро, довольно рано, я зашел проведать Помпонио Лето, но его дома не оказалось. Тогда я отправился прогуляться на Кампо Вакино. В таких вылазках моим обычным спутником был Проктор, и сейчас казалось странным, что он не болтается где-то рядом или за моей спиной или не перескакивает с колонны на стену без крыши, причем мы оба притворялись, будто я его не вижу. И обедать мне придется одному. Было некое заведение, неподалеку от Театро Марчелло, облюбованное лучшими римскими поварами, – дорогое, но я сказал себе, что начну считать флорины после обеда. Я заказал пайяту[24], жареную зобную железу теленка, печеных угрей и немного испанских артишоков, потому что стал мерзнуть – и от зимнего воздуха, и от тревоги за свое будущее – и хотел, чтобы их горечь меня согрела. Только я прикончил последний кусочек кремового, жаренного в сухарях зоба и наколол ломоть угря, как кто-то похлопал меня по плечу. Я мгновенно обернулся, почти вскочив на ноги (бедро протестующе вскрикнуло), и обнаружил, что мой кинжал с наколотым на кончик черным цилиндром угря направлен в горло Луиджино, моего заместителя на кухнях Гонзаги. Мы стояли, закаменев, даже не моргая, но тут я увидел, что руки его пусты, он даже не вооружен.
– Угря? – спросил я с вымученной усмешкой.
Луиджино перевел дух и снял рыбу с моего кинжала. Я тяжело опустился на стул, гадая, открылась ли рана на бедре. Хотя струп почти превратился в шрам, один зеленоватый уголок меня беспокоил. Я принялся растирать его, чтобы остановить дергающую боль, дерущую мышцу. Здоровой ногой я вытолкнул из-под стола еще один стул и налил Луиджино кружку превосходного вина. Он поколебался, но потом сел, взял вино, понюхал его и, кажется, расслабился. Он попил, поел и откинулся на спинку стула.
– Это хорошее место, – сказал он, протаскивая гребенку угриного позвоночника между зубов.
Наклонясь вперед, он цапнул трубочку пайяты. Луиджино был таким же римлянином, как сам Тибр, и я не мог не наблюдать за его лицом во время еды.
– Я всегда слышал, что хорошее. – Он облизал губы. – Так и есть. Но дорогущее. – Взял еще кусочек пайяты. – Что ж, доктор, приятно тебя видеть. Прямо-таки утешительно. Однако ты какой-то дерганый, а?
– У меня были некоторые неприятности в паломничестве. И тебе не обязательно звать меня доктором. Я с этим покончил.
– Что стряслось с твоей ногой?
– Паломничество – опасное дело.
– Я мог тебе это сразу сказать. В следующий раз просто иди в собор Святого Петра. Хотя хрен его знает, это тоже довольно опасно.
– Вот уж верно. Но что ты здесь делаешь?
– Ищу тебя.
– Надо же! Тогда это удачное совпадение.
– Не совсем совпадение. Я видел тебя вчера, когда ты подошел к дверям. Сначала подумал, нищий. И ты прошел прямо мимо Пьетро на пути сюда.
– Пьетро?
– Горшки отскребал. – Луиджино приподнял пальцем верхнюю губу. – Теперь повышен в должности: овощи чистит.
– А-а, мальчик с заячьей губой. Не заметил его. Только не говори, что по мне там скучают.
– Скучают? Ну… Ты, наверное, не слышал?
– О чем не слышал? Я в Риме только со вчерашнего дня.
– Маэстро Зохан. – Он помолчал, налил себе еще вина.
– Что – Зохан?
– Упокой Господь его душу. Он умер. В Мантуе.
Я был готов ответить какой-нибудь грубой шуткой, но язык прилип к гортани.
– Квартана[25], – сказал Луиджино. – Бедный старикан. Но уж никак не сюрприз, да? Одно большое болото эта Мантуя, судя по всему.
– Нет, нет… Маэстро! Мой маэстро!
Я оттолкнул тарелку. Над едой парил образ его коренастой квадратной фигуры – Зохана, которого я увидел в тот первый раз во Флоренции, в отвратительном заднем дворике «Поросенка».
– Он был не так уж стар! Я никогда не видел, чтобы он болел. Ни разу даже не чихнул.
– Всех нас не минует. – Луиджино перекрестился. Потом похлопал по своему дублету и вытащил маленький, аккуратно сложенный кусок пергамента.
– Это прибыло вместе с его высокопреосвященством и дурными вестями. Для тебя.
Я медленно взял пергамент, развернул, ожидая – надеясь – увидеть круглый, почти детский почерк Зохана. Вместо этого там оказалась аккуратная стопка четко выписанных строчек.
Принимая во внимание, что господин, именуемый Зоханом из Феррары, коий, будучи тяжело болен и ожидая последнего обряда соборования, пожелал, чтобы это было записано, и принимая во внимание, что вышеуказанный Зохан из Феррары предал свою душу Господу и Его святой матери Марии, СИЕ ЕСТЬ его желание, чтобы эти указания были изложены на бумаге и переданы господину, именуемому Нино ди Никколайо Латини из города и республики Флоренции, дабы засвидетельствовать:
Что означенный господин, именуемый Нино ди Никколайо Латини, будет отныне и впредь известен, признан и удостоен титула Маэстро и что он получит должность главного повара у его высокопреосвященства кардинала Ф. Гонзаги и таковая должность будет принята, как скоро будет удобно указанному Нино ди Никколайо Латини.
Продиктовано, и так далее и так далее. Несколько подписей свидетелей и клякса красного воска, скрепленная отпечатком кольца моего бывшего нанимателя. Дата – почти двухмесячной давности. Я въезжал в Ассизи, когда Зохан лежал на смертном одре. И внизу наконец-то нечто знакомое: шесть слов, крупные, тонкие и дрожащие, с явным усилием в каждой черточке. Почерк был Зохана.
Благослови тебя Господь, мой Дорогой Сын.
Я последовал за Луиджино в Сан-Лоренцо ин Дамасо, обратно на кухню Зохана. Все работники умолкли, когда я вошел. Они меня ждали. Я посмотрел на знакомые лица, все в этаких масках, которые люди нацепляют, когда не знают, как должны себя чувствовать. Даже Луиджино выглядел напряженным, как встревоженная собака. Он подвел меня к стулу Зохана. На сиденье лежал сверток.
– Маэстро… – сказал Луиджино, – по его завещанию. Это для тебя.
Я сморгнул с глаз соленую пелену и принялся возиться с узлами веревки. В свертке лежал лучший дублет Зохана, роскошная вещь из алого шелка, затканного драконами и виноградными лозами, который подошел бы мне лет в десять. Дублет был обернут вокруг кожаной скатки, которая, развернувшись, открыла ножи маэстро: большой, с широким лезвием, похожий на маленький палаш, с витой рукоятью из слоновой кости; нож тонкий, как длинный стилет; два расширяющихся книзу; и пара изящных ножичков, выглядящих как инструменты хирурга. И в последнем кармане скатки – его ложка. Я долго стоял, медленно вертя ее в руках. А когда оглянулся вокруг, каждый в кухне склонил голову – такое маленькое движение, но этого было достаточно.
Я закатал ножи и ложку обратно, очень аккуратно, и тогда увидел, что на шелке дублета лежит еще один сверток. Открыв его, я обнаружил, что это его книга рецептов – старая-престарая, засаленная, истрепанная и покоробившаяся. Тут я сам склонил голову, чтобы спрятать слезы. А от книги поднимался дух жизни повара: пот, сладкие пряности. Мука и масло. Сало. Вино. Слабый трупный след пролитой крови. И все это покрывал луковый сок, словно тончайшая вуаль.
– Мальчики, – произнес я, когда решил, что уже могу владеть своим голосом, – я теперь главный повар. Мы понимаем друг друга?
– Да, да, – отозвались они, все и каждый: кто-то с бо́льшим энтузиазмом, кто-то с меньшим, но все закивали и согласились.
– Да, маэстро, – поправил их Луиджино.
– Да, маэстро!
Буфетчик Транквилло Грация наблюдал за всем этим из дверей своей кухни. Для него это, конечно, ничего не значило. Мы оба подчинялись стольнику, и, хотя, как главный повар, я теперь стал его начальником, на практике мы никак не вмешивались в работу друг друга и всегда хорошо ладили. Он подошел и протянул руку.
– Ты теперь официально самый тощий повар в Риме, – сказал Транквилло, оглядывая меня с головы до пят. Он-то был, как всегда, весьма упитан. – Ты что, в тюрьме побывал, Нино?
– Он совершал паломничество! – возмутился оскорбленный Луиджино. – Какой-то умбрийский подонок его покромсал.
– Боже мой, Боже мой! – подивился Транквилло, всегда живший в соответствии со своим спокойным именем. – Какая радость, что ты вернулся!
– Ну а ты остаешься? – спросил я Луиджино.
– Конечно, маэстро! Почему мне не остаться?
– Хорошо. Тогда ты мой заместитель, – сообщил я. – Ладно?
– Спасибо, маэстро!
Я чувствовал себя не собой. Все было так, будто я нацепил маэстро Зохана, словно плохо сидящий наряд. Однако же я и вправду стал маэстро.
– Теперь ты работаешь на меня, – сказал я Луиджино. – Не на его высокопреосвященство. Не на стольника. На меня. Не заставляй своего начальника стыдиться.
– Ни в коем случае, маэстро.
– Тогда все как надо.
