И все же я молился и сейчас уверен, что только молитва спасла меня в эти страшные дни.
Через несколько недель, когда в Харбин вернулся санитарный поезд, меня пригласили в Управление КВЖД и вручили измятую растрепанную тетрадку, край обложки которой был в бурых пятнах засохшей крови.
Это были записи, которые вели мама и доктор, уже покинув район эпидемии. Получился то ли дневник, то ли неоконченное письмо, которое они день за днем по очереди писали мне. Вот эти несколько листков, которые мне было суждено хранить всю свою, оказывается, довольно долгую жизнь.
19 ноября
Вот и начался наш путь домой, Николка. Наконец-то эпидемию удалось остановить. Больные еще есть, карантин по-прежнему строг, но новых случаев заболевания не отмечается. Теперь местные врачи справятся с этим сами.
Не знаю, в чем причина затихания болезни – наши объединенные усилия или то, что наступившие холода наконец-то загнали в норы основных переносчиков чумы – грызунов.
Так же неясно и то, отчего вспыхнула эпидемия. Местные крестьяне говорят, что весной в степи была заметна какая-то массовая миграция сусликов – будто что-то гнало их из-за кордона. Может быть, степные пожары?
Говорят, что суслики пришли с нашей стороны границы, от Барги. Но в Маньчжурии ни весной, ни летом, когда мы уезжали из Харбина, никакой эпидемии не было.
23 ноября
Продолжаю папины записи. Не хочу больше даже вспоминать об эпидемии: этот ужас позади – и слава богу. Лучше я расскажу тебе о столице Монголии, где стоит сейчас наш поезд, – об Урге. Два года назад ее переименовали в Улан-Батор, что переводится как «Красный Богатырь». А слово «урга» означало «ставку» – здесь с давних времен располагался глава ламаистской церкви. Так зовут здесь монахов – «ламы». Их здесь тысячи. Еще пять лет назад в столице были самые богатые и большие монастыри. А вокруг одного из них – Зун-хурээ – образовался настоящий крупный торговый центр.
А в основном сейчас Улан-Батор остается «войлочным городом» – его кварталы состоят из дворов, обнесенных высокими заборами. За забором – деревянный дом китайского типа и пять-шесть войлочных юрт.
В юрте обычно горит костер и чадит светильник – плошка с бараньим жиром.
Узнав, что мы русские врачи, нас стали приглашать к больным. Придешь – и хозяйка сразу бросается готовить кирпичный чай с молоком и бараньим жиром. Тебе бы не понравилось, но это очень питательно и восстанавливает силы.
Зато тебе было бы интересно на ежегодном празднике «надом», на который мы попали. На самом деле это большие состязания в скачках, стрельбе из монгольского лука и борьбе. В скачках участвуют даже дети начиная с пяти лет. Ты бы, конечно, тоже не удержался – помнишь, как ты возился с лошадьми на конюшне у Ромася? А тут, представляешь, мчится целая лавина наездников – не меньше тысячи!
Потом состязания в стрельбе из луков. Вместо мишеней – поставленные стоймя кожаные или войлочные узкие мешки. Стреляют даже женщины. Победителям присваивается почетное звание «Мэргэн» – меткий стрелок.
И конечно – борьба. Но о борьбе тебе подробно и со знанием дела расскажет завтра отец. Сегодня его позвали к больному.
24 ноября
Не знаю, чего это мама вспомнила про нардом – это ведь было в начале осени, еще по пути в карантин. Ну что тебе рассказать о борьбе, Николка? У здешней национальной борьбы интересные правила: в состязаниях должно быть или 512, или 1024 участника – ни больше ни меньше. Откуда взялась такая цифра – не знаю, но традицию строго выполняют. Я даже подумываю, не восходит ли это к временам Чингисхана: может быть, это численность какого-нибудь монгольского тумена – полка?
Разница в росте и весе борцов не имеет значения. Не ограничено и время борьбы. Форма, на наш взгляд, странная: сапоги до колен, на босу ногу, а потом ничего, кроме широкого пояса, который завязан так, что выполняет и роль плавок. Спина прикрыта какой-то короткой курткой с длинными рукавами, а грудь открыта.
Отдельные приемы, признаюсь тебе, не разобрал – слишком много народа и пылища стояла тучей. Про игравшим считается по правилам тот, кто коснется земли рукой или хотя бы коленом. Судят аксакалы – почтенные старики. В честь победителей громко поют восхваления и прославления, которые сочиняются тут же.
Как ты там, Николка? Не балуешься без нас? Как учишься? Смотри, не посрами честь фамилии Мурашовых.
1 декабря
Мы все ближе и ближе к дому. Предстоит только еще один бросок в степной аймак – кочевье километрах в ста пятидесяти от Улан-Батора, где стоит сейчас наш санитарный поезд. Впрочем, расстояния здесь меряют не километрами, а уртонами. Уртон – это расстояние, которое пробежит лошадь от колодца до колодца. А это может быть и пятнадцать, и шестьдесят верст. Правда, говорят, что дорога небезопасна: от границы прорвались отряды так называемых «воинов желтой религии»– баргутов. Их поддерживают ламы, которые многое потеряли с приходом революционной власти. Но что поделаешь – ехать надо: там, в этом кочевье, из-за плохой питьевой воды разыгралась дизентерия.
3 декабря
Продолжаю мамины записи, Николка. Приехали в кочевье, поставили чуть в стороне нашу санитарную палатку. Днем обходим больных, раздаем лекарства, учим очищать и дезинфицировать воду.
Вечерами к нам приезжает здешний староста: неторопливо беседует на ломаном русском, пьет чай, курит свою коротенькую трубочку.
Но вчера вечером он приехал встревоженный и сказал, что русским врачам надо немедленно уезжать.
– Плохо, будет очень плохо, – твердил он. – Уезжайте сейчас же, завтра уже поздно.
Оказывается, отряды баргутов уже где-то в двух уртонах отсюда. Говорят, среди них есть русские из разгромленных несколько лет назад банд барона Унгерна. Местные крестьяне – араты – тоже уходят в горы, забирают больных, скот, юрты.
– Дорога на Улан-Батор пока свободна, может, успеете прорваться, – заключает свой рассказ староста.
Все же мы решаем дождаться утра и чуть свет тронуться в путь.
* * *
Это последнее, что было написано рукой доктора. Ниже незнакомым прыгающим почерком была сделана приписка:
«Баргуты настигли две наших машины уже через несколько верст. Они открыли огонь. Мы пытались уйти по бездорожью, выжимая все, что можно, из наших моторов. Всадники неслись нам наперерез. Мы уже отрывались от них, но в задней, открытой, машине был, видимо, ранен или убит шофер. Там были еще доктор Мурашов, его жена и санитарка Шамшиева. Они, наверное, тоже были убиты или ранены, потому что, когда машина загорелась, никто не пытался выбраться оттуда. Они все остались там, в пылающей машине. Эту тетрадь перед отъездом доктор положил в ящик с медикаментами, который был в нашей „санитарке“. У нас тоже ранило шофера – это его кровь на листах»…
* * *
Я снова и снова перечитывал эти несколько страничек и в моей голове не укладывались веселое описание народного праздника и эта ужасная приписка. Безумная мысль мелькнула у меня в голове: «Может быть, в этой приписке неправда – ведь ее писали не мама и не доктор…»
Наконец Чанг отобрал у меня тетрадь, несмотря на мои протесты. Видимо, он был прав, вернув мне ее только тогда, когда я уже покидал Харбин, но в те минуты, когда он почти силой взял эти листы из моих стиснутых пальцев, я ненавидел его – ведь в тетради было последнее, что успели сказать мне при жизни родители…
Самое страшное для меня было то, что их уже не было, а жизнь продолжалась: занятия, экзамены, необходимость есть, убирать дом…
* * *
Я отложил странички дневника Николая Васильевича и еще раз задумался над тем, насколько часто повторяются исторические ситуации и насколько редко (почти никогда) извлекаются из них исторические уроки. Именно потому, что слепа неприязнь, ненависть одного народа к другому, так часто разыгрывалась и разыгрывается до сих пор эта карта людьми, рвущимися к власти. А ведь, казалось бы, так проста истина, что все мы от одного общего предка нашего – Адама, во всех есть искра Божьего творения, которую погасить – великий грех. Но, видимо, ненавидеть легче, чем любить и прощать…
А в тетрадях Николая Васильевича продолжался рассказ о жизни, которая шла своим чередом и после того, когда беда, казалось, навсегда останется непереносимой.
Весной, когда закончились экзамены, Чанг сказал мне:
– Я думаю так: тебе больше нечего делать в Харбине. Начались нападения на станции КВЖД в Китае – кто-то натравливает крестьян. Пока дорога действует, уезжай. Возвращайся в Россию. Вот отношение в штаб во Владивостоке. Там хорошо помнят твоего отца, тебе помогут.
За день до отъезда поздним вечером я услышал осторожный стук в окно. Это был не Чанг, но лицо, прижавшееся к стеклу, было мне знакомо, и я отворил дверь поручику Полетаеву.
