Во Владивостоке его встретил Заколодкин, и это уже само по себе было дурным знаком: с этим самоуверенным, не терпящим чужих доводов и мнений человеком Василию было всегда тяжело общаться.
С первых минут разговора стало ясно, что речь идет не о срочном вызове, а о прекращении японской командировки агента 1/1043.
Уже в самом начале этой встречи Василий был поставлен в нелепое положение человека, которому безапелляционно и бездоказательно заявляют, что белое – это черное: одной из главных причин прекращения командировки Заколодкин назвал… неудовлетворительную работу агента «Чепчина», который якобы «с момента вербовки почти совершенно не работал».
– Да и была ли вербовка-то? – почти кричит Заколодкин. – У вас нет налицо никаких бумаг от «Чепчина», где он черным по белому пишет, что согласен на нас работать, и скрепляет это своей подписью! Где у вас его письменное согласие? Я послал в Центр донесение, цитирую вам его дословно: «Все представленные нашему отделу материалы по своему содержанию говорят за то, что „Чепчина“ трудов в них нет, так как естественно, что, служа в военной школе, „Чепчин“ в первую очередь завел бы материалы относительно последней».
«Но ведь это безумие – под носом у японской контрразведки заводить такие бумаги: требовать у агента расписку и тем более хранить ее у себя, – думает Василий. – При том что производятся почти постоянные негласные обыски… Такэо и так сделал немало во имя своих убеждений и нашей давней дружбы».
– Позвольте! – начинает он. – А программы школы, а перечень проходимых там предметов, а уставы?…
– Подумаешь, секреты! – отмахнулся Заколодкин. – Да это, поди, в классах на столах валяется! Вы нас завалили какими-то бумагами на японском языке, совершенно не относящимися к тем заданиям, которые вам были даны. И это за них вы отвалили вашему японцу такие деньжищи? А может, и сами тут попользовались? Да знаете ли вы, что за такую работу у нас агенты, не чета вам, гниют в подвалах ГПУ?!
Василий чувствует, как от незаслуженного оскорбления у него судорогой сводит скулы и белеют костяшки сжатых в кулаки пальцев. Нет, срываться нельзя – ради дела, ради оставшейся в Японии больной Маши, ради всех тех людей там, в Стране восходящего солнца, которые поверили в него, в правду его страны и потому согласились помогать ему, подставляя самих себя под удар, зная о грозящей им смертельной опасности.
И Василий поступает так, как и должен был поступить один из лучших учеников доктора Кано: он не возмущается, не доказывает свою правоту – он делает шаг назад, скромно напоминая о «своей полной неподготовленности к работе вообще», о том, что слишком еще мало времени прошло со времени его прибытия в Японию для того, чтобы как следует снова натурализоваться в изменившихся условиях и восстановить прерванные связи.
Лишь в одном он настойчив и непоколебим: он категорически отвергает отрицательную оценку своей работы с «Чепчиным», напоминает, что агент № 2/1044 только начинает втягиваться в сотрудничество с разведкой. Он не согласен, что все материалы, переданные «Чепчиным», не представляют никакого разведывательного интереса.
– Ведь должна быть груда ценных материалов, если они переведены на русский язык? – недоумевает он и по растерянному выражению, мелькнувшему на лице собеседника догадывается, что все материалы действительно посылались в Разведуправление, в Москву, без перевода, а следовательно, и без внятных «сопроводиловок». Соответственно относились к ним и по получении в Москве – как к бумагам, не имеющим срочного оперативного значения… Возможно, даже сдавали в архив «до востребования».
Упрекать в этом сидевшего перед ним человека не было никакого смысла – Заколодкин сделает все, чтобы переложить на него же свою вину.
Василий берет предложенную ему бумагу и садится писать объяснительную записку. Сдерживая ярость, с военным немногословием и точностью, нумеруя пункты, пишет, в сущности, не оправдательную, а обвиняющую докладную:
«…прежде чем обвинять меня, нужно: 1) знать самому условия работы; 2) вспомнить, было ли правильное руководство в моей работе; 3) была ли налажена регулярная связь из Владивостока ко мне; 4) высылались ли мне регулярно средства…»
Особенно оскорбительным кажется ему обвинение в «расходовании колоссальной суммы народных денег», к тому же не подтвержденное никакими документами. «Я абсолютно ничего не должен», – утверждает он в той же объяснительной, но если необходима с его стороны какая-то компенсация, он готов предложить принадлежащее ему киноимущество, рыночная стоимость которого составляет внушительную сумму.
* * *
Судьба этой собственности неизвестна – скорее всего она, согласно тогдашним порядкам, просто безвозмездно отошла государству, так как ряд последующих лет семья Ощепковых переживала серьезные материальные затруднения.
Вечерами, чтобы успокоиться, Василий перелистывал перед сном свои старые семинарские записи, толстую тетрадь с которыми он повсюду возил с собой. На одной из страниц ему попалась на глаза выписка из трудов Тертуллиана – одного из первых христианских философов, жившего еще во втором веке:
«Всякая обида, причиненная языком или рукой, наталкиваясь на терпение, находит тот же конец, что и стрела, выпущенная и врезавшаяся в скалу высочайшей крепости. Она падает тут же, не достигнув цели, или порой, отскочив, поражает того, кто ее послал. Ведь тебя обижают для того, чтобы причинить тебе боль, поскольку удовольствие обидчика состоит в страдании обиженного. Следовательно, раз ты лишаешь его удовольствия отсутствием страдания, то он неизбежно начнет страдать сам, не достигнув своей цели».
– Очень верная мысль, – усмехнулся про себя Василий. Только вряд ли дождешься, чтобы Заколодкин начал страдать. Да и не нужны Василию его страдания. Ему бы добиться возвращения в Токио, чтобы завершить работу безболезненно для своих агентов, объяснить свой окончательный отъезд хотя бы переходом на работу в Совкино. К тому же надо объяснить все случившееся Маше, успокоить ее, решить проблему с ее дальнейшим лечением.
* * *
Но Заколодкин непреклонен: у него для Василия одно предложение – остаться во Владивостоке и пройти в отделе «необходимую разведывательную подготовку».
Отъезд ему пока не разрешен, и Василий мучительно ищет, как с наименьшими потерями для себя и для своих агентов выйти из этого нелепого положения. Зачем ему эта «подготовка», если после нее он не сможет вернуться в Японию и, следовательно, воспользоваться тем, чему его могли бы научить?
Видимо, в этом же направлении работает мысль и у Заколодкина: он начинает понимать, что «засветил» агента. Кроме того, если та информация, которая уже поступала и начнет затем поступать от «Японца», окажется действительно ценной, то как объяснять собственную уничтожающую докладную?
«Вот навязался умник на мою голову! – вероятно, раздумывает начальник разведотдела. – Переводить его материалы, видите ли, надо было! А раз так – ты теперь переводами у меня и будешь заниматься. Сиди и сохни на бумажной работе!»
И через десять дней Василий получает новое предписание:
«В связи с невозможностью дальнейшего использования в Японии Ощепков В. С. назначается на должность переводчика 7-го (разведывательного) отдела штаба Сибирского военного округа».
Он пытается отказаться от этого назначения или, по крайней мере, просит назначить его на эту должность под другой фамилией: во Владивостоке в это время находилось немало японцев, знавших его как независимого кинобизнесмена.
Но ему отказывают и в этом и лишь разрешают остаться пока во Владивостоке, давая возможность уладить личные и деловые проблемы. Однако на довольствие он не поставлен и денег ему не платят. Василий вынужден вернуться к тому, с чего начиналась его жизнь в России: летом 1926 года он начинает тренерские занятия на шестимесячных курсах инструкторов дзюдо, организованных Приморским советом физической культуры.
А до того он сообщает через Машу всем своим знакомым в Японии, что ГПУ не дает ему разрешения на выезд за границу из-за того, что в 1924 году он прибыл в Японию без советского заграничного паспорта. В настоящее время он, якобы, нигде не служит и вынужден добывать средства к существованию преподаванием дзюдо во владивостокском физкультурном клубе. В то же время он ведет переговоры с Совкино о выезде в Японию для организации кинопроката советских фильмов.
Трудно сказать, сработала ли эта уловка, но по крайней мере ни один из агентов или просто знакомых Ощепкова, включая «Чепчина», не подвергся после его отъезда никаким репрессиям.
* * *
Сложно обстояли дела и с Машей. Василий предпочел бы, чтобы она закончила хотя бы начальный курс лечения в Японии и, может быть, провела бы положенное время в горном санатории. Но командование настаивало на ее возвращении в Россию: Василию указывали, что его жена может быть использована японцами в качестве заложницы и его начнут шантажировать, с тем чтобы выманить его в Японию и затем арестовать.
