Халдеи, беспомощно тужась, чтобы вызвать на лицах приличествующий церемонии гнев, подвели отроков к печи.
— Чада царевы, зрите ли сию пещь, огнем горящу? — крикнули они в один голос.
Отроки с презрением оглядели своих катов и гордо подняли головы.
— Зрим мы пещь сию, но не ужасаемся, есть бо Бог наш на небеси, той силен взять нас от пещи сия…
Получив по зажженной свечке, отроки, подталкиваемые халдеями, вошли в пещь и тоненькими голосами заскулили молитву. Халдеи, со свечами в руках, побежали вокруг печи и бросили в горн легковоспламеняющуюся траву-плаун.
В соборе воцарилась мертвая тишина. Все взоры были обращены на вырезанного искусно из пергамента ангела, спускавшегося на шнурке с подволоки.
Два монаха, укрывшихся в алтаре, по знаку, поданному иеромонахами, принялись ожесточенно сотрясать железный лист.
Халдеи упали ниц. Какая-то старуха, преисполненная суеверного страха, воюще заголосила и побежала к выходу… И тотчас же, точно по уговору, ее со всех концов поддержали смятенными криками и рыданиями.
Ангел, покачавшись над печью, медленно, как бы неохотно, снова поднялся к подволоке.
Торжествующие халдеи ударили казнимых пальмовыми ветвями.
— Где есть Бог ваш на небеси?!
Отроки печально переглянулись и отдались на волю огня.
Вдруг монахи снова затрясли железными листами и рявкнули хвалебную песнь. Ангел, трепеща, спускался к печи.
— Ангел! Ангел Господень, спаси нас, — взмолились отроки.
Толпа снова притихла. Кое-где лишь слышались глубокие вздохи. Ангел реял в воздухе, плавно взмахивая размалеванными крыльями.
— Ангел! Ангел Господень, спаси нас! — надрывались отроки, заглушая грохот железа и трещеток.
И вот, на мгновение задержавшись в воздухе, ангел слетел в печь. Из сотен грудей вырвался вздох облегчения. Отроки сорвали с себя убрусцы и, ухватившись за крылья ангела, трижды обошли с ним вокруг печи. Пораженные халдеи бочком придвинулись к спасенным и, отвесив земной поклон, подтолкнули их к патриарху.
— Многая лета! — вихрем взвилось на обоих клиросах многолетие государю и царствующему роду.
Служба окончилась. Алексей сам, непрестанно крестясь и пришептывая молитвы, погасил все четыреста свечей в печи и направился к амвону.
Удобная минута наступила. Корепин прыгнул к царю и стал на колени.
— Государь, царь православный! — забормотал он, щелкая зубами, как на лютом морозе.
Ближние бояре позвали монаха.
— Убрать!
Но царь остановил их властным движением руки. «Он!… Он и есть», — мелькнула догадка.
— Аль челом бьешь, холопьюшко?
— Бью челом, государь! — ударился Корепин лбом о каменные плиты пола. — На ворога христианского, на князь Черкасского, Григория Санчеуловича!
Савинка поборол в себе страх и, смело поглядев государю в лицо, продолжал:
— Мрут черные людишки с голоду! Опричь кривды да батогов не зрят иного. Плохо, гораздо плохо жительствуют сиротины твои, людишки черные.
Он сбросил с себя гулу, зашарил по рукаву епанчи.
— Аи челобитная тебе от черных людишек… Все в ней пропи…
Он осекся и похолодевшими пальцами разодрал рукав.
— Была, государь! Сам писал…
— Сам? — ехидно прищурился Алексей и кивнул подошедшим дьякам. — Так вот чью цидулу сдобыли языки у халдеев в побоище уличном.
Присутствовавшая в соборе Янина заинтересовалась неожиданной сварой и любопытно приблизилась к амвону.
— Так сам писал, сиротина? — переспросил государь, захватив в кулак бороду.
— Сам! — поднялся Корепин с колен. Его глаза зажглись вдруг гордыми огоньками, а пальцы, мявшие судорожно епанчу, сжались в кулак. — Сам!… Думка была, не ведаешь ты, что робят с людишками черными. А ты, государь, обороняючись, тех же кличешь к себе на подмогу дьяков.
— Замолчи! — крикнул Алексей и ударил челобитчика по лицу.
Едва сдерживая волнение, Янина не спускала глаз с дерзновенного смерда. Его осанка и смелые речи восхитили ее. «Вот-то бы споручник мне!… Вот-то бы от обиды на государственность да на дьяков добро служил бы моему королю!» И полонянка решила во что бы то ни стало спасти Корепина.
* * *
Вечером, когда пришли к ней гости, Янина рассказала им о бродяге.
— А кто дьякам ворог, тот нам впору придется, — убежденно закончила она.
Федор вернулся домой, когда никого из чужих уже не было. Янину он застал в каморке, чем-то очень расстроенную.
— Нинушка, свет мой! — засуетился постельничий и, приблизившись к женщине, выпятил до последней возможности грудь. — Да ежели кто забидел тебя, своими перстами удавлю лиходея!
Полонянка искоса взглянула на запетушившегося господаря. «Витязь тоже — пугало воронье!» — подумала она и нежно обняла Федора.
— Не забидели меня, а жалость выела сердце мое… Не можно мне боле терпети.
Осторожно подбирая слова, она заговорила о грядущем празднике Рождества. Ртищев усадил полонянку подле себя.
— Истинно, истинно, — временами поддакивал он и дремотно щурился. — Колико мы с чистым сердцем твоим добрых дел сотворим!
Однако, услышав про Савинку, сразу потемнел.
— Не сказывай про него. Грех непрощеный и слышать мне, постельничему государя царя, имя смутьяна богопротивно.
Всю ночь Ртищев не спал, прислушиваясь к сиротливым вздохам и сдержанному плачу полонянки. Покоренный слезами, он много раз вскакивал с постели, готовый сдаться, но у самой двери останавливался, гневно сжимал свои детские кулачки.
— Нет! Негоже постельничему государеву быть заступником смердов-смутьянов.
Чтобы избежать встречи с Яниной, Федор на рассвете уехал в Кремль. Царя он застал в крестовой за утреней. Стоявший у двери Босой догадался по лицу Ртищева, что с ним приключилось что-то недоброе.
— Кручинишься, Федя?
Постельничий безнадежно махнул рукой.
— Ты бы хоть, прозорливец, улещил Янину. Смертью умрет она от сердца доброго своего.
Встревоженный Васька, не дожидаясь трапезы, отправился в Конюшенный переулок, в усадьбу Ртищева.
* * *
Ночью, прежде, чем идти спать, прозорливец, запыхавшись, ворвался в цареву опочивальню.
— Ходит, Алексашенька!
— Кто ходит? — испуганно откликнулся царь.
— Сень дерзновенного ходит в покоях твоих!… Чуешь? Как отроки иудейские… Звон, зри… Ходит и держится перстами за ангельское крыло.
Алексей попятился к красному углу. Откуда-то сверху тяжело пополз на него чей-то сдавленный голос.
— Ради для Рождества Господа нашего Исуса Христа, я, ангел Господень, внял покаянной молитве раба Божия, бившего тебе, государь, челом смерда сиротствующего.
Царь опустился на колени и в страхе прислушался к исходящим с подволоки словам.
— Помилуй же, помазанник Божий, раба того! Внемли ему, — заклокотало где-то в подполье и стихло.
Босой стал на четвереньки и подполз к государю.
— Чуял ли?
— Чуял, — перекрестился царь. — Токмо как же мы противу Соборного уложения руку поднимаем?
Васька раздраженно брякнул веригами.
— Упамятовал ты, Лексашенька. Не противу Уложения восстал смерд, а челом бил на господарей.
— Вот то-то же сказываем и мы, — приободрился царь. — Потому доля черных людишек сполна обозначена в Уложении.
Васька поморщился, сплюнул, и отполз к двери.
— Ползут! — рявкнул он и отчаянно замахал руками, телом своим заслоняя государя. Из углов, с подволоки, из подполья неслись на Алексея стоны, рев, мольбы и проклятия.
Алексей вскочил с колен, обеими руками ухватился за крест.
— Свободить! Тотчас же свободить холопа того!
Босой, узнав о приезде Новгородского митрополита, смутился. Упрямый и властолюбивый Никон, не останавливавшийся ни перед чем, чтобы добиться задуманного, был единственным среди ближних царя, с которым нужно было держать ухо востро.
И доподлинно, Никон не шутил. Он крепко обдумал, к чьей стороне примкнуть: к ревнителям ли старины или к Никите Ивановичу Романову, Ордын-Нащокину, Ртищеву и другим поборникам новшеств, и решил, что силы — на стороне преобразователей.
Больше всего Ваську страшило, что Никон может добиться патриаршего стола. Он не сомневался в том, что все будет тогда кончено. Строптивый «мордовский сын» не допустит, чтобы кто-либо делил с ним власть и влияние на царя.
Прозорливец старался быть почаще подле Алексея, вмешивался в каждую мелочь, пугал Алексея, по ночам рассказывал о злых кознях Никона и сношениях его с иноземцами. Государь давал обетование порвать с митрополитом, клялся в любви своей к Ваське, но продолжал действовать так, как хотели того ближние бояре и Никон.
В утро, когда митрополит явился к царю, Босой ушел из Кремля. Царь встретил Никона у двери соборной палаты и, дружелюбно улыбаясь, подошел под благословение.
— Не тебе от меня благословением благословляться, но мне вместно молить заступничества твоего перед Господом, — льстиво поклонился митрополит, но все же возложил руки на голову государя.
