— Боже мой, — вздыхала, смирившись, Елени, за многие годы убедившаяся в невозможности изменить решение, принятое Софией, — и когда это раньше ты ходила одна, а теперь настали такие опасные времена… Если узнает твой отец…
София брала пелерину и, улыбаясь, целовала Елени.
— Не сердись… Я только спущусь до католической церкви и тут же вернусь обратно… Очень быстро…
И она выходила, накинув на плечи черную шерстяную пелерину, спускалась по засыпанным снегом улицам, ощущая в груди чудесное волнение — легкое и радостное, как утренний свет.
Ей казалось, что все вокруг — высокие каменные ограды, мрачные дома, старые церквушки — несет в себе частицу этого прекрасного чувства, переполнявшего ее сердце.
Война была близко, совсем близко, и все же это не вселяло страх, не могло омрачить светлого чувства.
Сначала София проходила мимо католической церкви. Побелевшие от мороза святые невозмутимо смотрели с ее стен на притихший в тревожном ожидании город. Потом медленно шла вдоль живописных армянских лавочек с разноцветными сахарными изделиями и, наконец, останавливалась перед витриной свечной мастерской Матея.
Они с Матеем условились так: если для нее будет весточка, он положит на витрину между подсвечниками и гирляндами свечей-корзиночек, которые сейчас, в рождественские праздники, заполонили все, одну из его искусно сделанных восковых роз.
Когда от Бориса была записка, она ее брала, осторожно засовывала за корсаж и спешила домой. Быстро поднималась по улицам Тепеалты, пробегала под Хисарскими воротами, думая лишь об одном: как она войдет к себе в комнату, запрет дверь и, задыхаясь от волнения, вытащит маленький листок бумаги.
В последние дни декабря Пловдив кишел военными. Они заполняли площади, создавали пробки на улицах, еще больше усиливая тягостную атмосферу, царившую в городе. Из Хасково продолжали прибывать новые части, они смешивались с подразделениями, возвращающимися по пазарджикской дороге и, зараженные паникой отступающей армии, двигались к северу и к югу от города, где, согласно плану румелийской обороны, концентрировались крупные силы для предстоящих сражений.
София боялась этих заросших солдат, озверевших от войны, усталости и лишений, и потому избегала улиц, выходивших на хасковскую дорогу.
Сегодня по чистой случайности на улице возле церкви не было колонн. Она быстро пересекла улицу, легко ступая по потемневшему от множества ног грязному снегу, и вышла к свечной мастерской. На витрине вместо одной розы стоял целый букет восковых цветов.
Сердце Софии неистово забилось. Она быстро вошла в лавку. Там было двое незнакомых. Повернувшись спиной к двери, они грелись у жаровни, разговаривая с Матеем. Светлые глаза Матея радостно блеснули, он указал ими на дверь в глубине помещения. Она поняла.
Вошла и увидела его. Он стоял у окна к ней спиной.
Закрыв за собой дверь, София страстно прошептала:
— Борис…
Он обернулся. Глаза его засияли, губы тронула счастливая улыбка. Он подошел к ней и заключил в свои объятия. София обвила руками его шею. Губы их слились в поцелуе. Потом он зарыл лицо в ее волосы.
— Мы уже здесь… — шепнул Борис ей на ухо. — И не собираемся покидать город.
София прильнула к нему. Ее сердце взволнованно билось, и он ощущал эти удары как награду за мучительное одиночество, в котором жил до сих пор.
Где-то вдалеке глухо и торжественно вновь прогремел артиллерийский залп. Стреляли орудия, голос которых был слышен в городе со вчерашнего вечера.
Амурат-бей беспокойно ходил взад-вперед по своему кабинету в мютесарифстве.
Уютная светлая комната, лучшая в новом здании, сейчас казалась ему огромной и пустой. Звук его шагов не мог заглушить даже толстый мягкий ковер.
Амурат-бей ждал из Константинополя Неджиба — адъютанта Сулейман-паши.
Четыре дня тому назад маршал послал Неджиба за подробными инструкциями непосредственно в Илдызкьошк, дав ему на поездку девяносто шесть часов.
Перед отъездом Неджиб глубокой ночью зашел к Амурат-бею и пообещал ему встретиться в генеральном штабе и в правительстве с людьми Намыка Кемаля и узнать, что они думают предпринять для предотвращения полной катастрофы.
Но за эти три дня произошли события, разрушившие одну за другой все надежды Амурат-бея.
За двадцать четыре часа маршал трижды созывал военный совет. Он совсем растерялся, утратил все свои положительные качества, сохранил лишь бессмысленную словоохотливость. Все остальное время сидел внизу, в аппаратной, ожидая распоряжений и тщетно пытаясь связаться с Илдызкьошком. Константинополь молчал. Сулейман-паша высказывал различные предположения, подсчитывал наличные резервы у Одрина, взвешивал возможность передвижения войск по линии Ямбол — Сливен. Амурат-бей, однако, не обманывал себя: он знал, что означает это молчание. Высокая Порта ждала, как сложится судьба Вейсел-паши.
Несколько раз Сулейман-паша пытался попросить разрешения на отступление, но телеграф упорно передавал лишь кодовые знаки Илдызкьошка.
Поздно ночью 29 декабря пробравшиеся через среднегорские перевалы офицеры связи принесли две страшные вести. Вейсел-паша капитулировал. Из Трояна через Кырнарский перевал на равнину возле Карлово вышли крупные части, по всей вероятности, авангард армии генерала Карцева.
Между тем продвижение пяти колонн отряда Гурко недвусмысленно свидетельствовало о том, что в распоряжении русского командования находится план румелийской обороны.
Лишь 30 декабря в полдень Илдызкьошк дал разрешение на отступление — коротко, без комментариев и разъяснений.
Амурат-бей развернул карту. Впервые маршал молча встал рядом. Он выглядел убитым, сломленным, видно было, что сам себя презирает.
Вначале Амурат-бей рассчитал расположение армии Сулейман-паши, затем — продвижение войск русских, наступавших от Заара на юг к Одрину. Проверив еще раз свои вычисления, он посмотрел на Сулейман-пашу.
— Они достигнут Одрина за полтора дня до нас. Путь по долине Марицы отрезан!
Сулейман-паша безучастно смотрел прямо перед собой. Прошло несколько минут гробового молчания. Потом маршал наклонился к карте. Не отводя от нее взгляда, сухо произнес:
— Отступим через родопские перевалы к Гюмюрджине…
Амурат-бей взглянул на него. Теперь это был не пустой болтун. Тонкий ум этого далеко не бездарного человека сейчас работал четко. Увы, слишком поздно! В критический момент он смог найти лишь дверь, через которую следовало выйти.
Спустя полчаса состоялось последнее заседание военного совета. Маршал был краток.
— Господа, — сказал он, — мы начинаем отступление по исключительно трудному маршруту, через горы Родопы в направлении Маказского перевала и Гюмюрджины. Численность отступающей армии — сорок тысяч человек. Численность прикрывающих частей, которые будут вести сражения с целью задержать врага в окрестностях Пловдива и на родопских перевалах, — пятнадцать тысяч человек. В их распоряжении будет вся артиллерия, состоящая из ста сорока четырех орудий. Ее переброска через Родопы невозможна. Все. Командирам бригад остаться для получения личных распоряжений.
Почти сразу после заседания маршал покинул здание мютесарифства. Вслед за ним разъехались и все члены штаба, чтобы приступить к выполнению приказа.
Амурат-бей остался один. Ему не хотелось ни о чем думать. Он стал разрабатывать планы прикрывающих боев в окрестностях города и в предгорьях Родоп, в районе Караагача и Белаштицы. Голова у него была тяжелой, во рту он ощущал металлический вкус. Хотя он провел бессонную ночь, спать ему не хотелось. Не чувствовал он и голода. Все ему опостылело.
Только на следующий день к вечеру он прилег в кабинете на кушетку и немного вздремнул. Когда он пробудился, уже стемнело. Он подошел к окну.
Площадь перед мютесарифством была по-прежнему забита обозами и солдатами, которые все шли и шли — уродливые тени, похожие во мраке на привидения.
Возле бани солдаты разожгли большой костер. От пламени отскакивали белые искры, улетая в лиловые сумерки. «Похоже на новогодний пунш…» — подумал Амурат-бей, вспомнив, как он встречал новый год в Вене. Это еще больше усилило его боль. Он прикрыл глаза.
Неужели на этом все кончится? Все — карьера, жизнь? В депеше из Илдызкьошка о нем не было ни слова, ему не давалось никакого распоряжения. Он выполнил свою задачу. Теперь он мог лишь наблюдать за развитием событий и следовать за отступающей армией. Ему захотелось курить. Он сунул руку во внутренний карман, чтобы вынуть табакерку. Рука коснулась чего-то мягкого, нежного. Это был носовой платочек с монограммой Софии. Он нашел его месяц назад перед своей дверью, вероятно, его случайно внесли со двора. Он взял его себе в качестве талисмана. И впервые за много дней и ночей ощутил в душе приятное тепло. Он посмотрел на огонек лампы, и перед его мысленным взором возник образ девушки — изящный овал лица, синие, миндалевидные глаза. В них играло пламя, и Амурат-бей вновь почувствовал жажду чего-то чистого и возвышенного, как в тот далекий сентябрьский вечер. Он испытывал ее потом не раз, но смутно, скорее подсознательно. Сейчас же ощутил ее остро, мучительно.
