— Шавар?! — обомлел султан, и дышать ему стало еще тяжелее.
Голова мертвого везиря улыбнулась, и султан явственно различил улыбку на «сосуде», полном отравленных мыслей, ведь та недобрая улыбка была в тысячу раз чернее самой темной ночи и самых густых чернил.
— Я слишком долго ждал часа, когда мне будет позволено напомнить тебе и о твоем долге, сын Айюба, — снова услышал он голос Шавара. — Ты уже начал отдавать его, хотя сам о том не подозреваешь… А свой долг я уже вернул сполна. И скоро наступит день, когда ты поблагодаришь меня за это.
Безголовый призрак повернулся и двинулся прочь из покоев. Султан силился крикнуть ему, чтобы тот забрал свою голову, но ему заложило грудь такой невыносимой тяжестью и болью, что он не смог выдавить из себя ни слова и очнулся, едва не задохнувшись.
В покоях тихо сиял огонек светильника. Головы не было. Видно, жадный Шавар все-таки решил не оставлять ее.
Поутру султан выглядел очень бледным и немощным. Пот не высыхал у него на лбу. В разговоре со мной, он произнес странные слова, смысл которых дошел до меня много позже:
— Теперь я понимаю, Дауд, почему франки так долго владели Святым Городом и все злодейства так долго сходили им с рук. Уж если сам шайтан запросто бродит по дворцу халифа, то что я могу сделать?.. На все воля Аллаха. Но я очень хочу знать Его волю… А чтобы ее знать, Дауд, нужно, чтобы все правители христианских стран сошлись и разом двинулись сюда — снова отвоевывать Палестину… Тогда я много отдал бы за то, чтобы посмотреть халифу в глаза.
С того дня у султана стали учащаться и усиливаться приступы лихорадки, которую он подхватил, когда угрожал Мосулу. И я часто видел на его устах грустную улыбку, которой он стал встречать как добрые, так и дурные вести.
В тот же самый день он приказал собирать войско и через неделю выступил по направлению к Тиру, главному оплоту христиан, оставшемуся после того, как они понесли на Святой Земле уже невосполнимые потери.
На первом же переходе стало ясно, что войско не годится ни на что, будто за стенами Иерусалима какой-то всемогущий демон разом отнял у него все силы, будто воины Ислама не одну неделю, а целый год лезли приступом на его стены и наконец изнемогли донельзя. Вассалы султана, ближние и дальние, роптали. Надвигалась зима, и они хотели домой, в теплые гаремы. Месть франков никого из них не пугала. Под стены Тира пришло стадо баранов, готовых разбежаться кто куда, едва пастух зазевается. Зато в самом Тире собиралось с духом лучшее франкское воинство во главе с маркизом Конрадом Монферратским. После Хаттина и сдачи Святого Города благородные рыцари стыдились смотреть друг другу в глаза и теперь уже были готовы стоять насмерть, плечом к плечу.
Холод крепчал с каждым днем. Турки и курды неохотно полезли на стены, казалось бы только для того, чтобы согреться. При первом же приступе погибло несколько сот воинов. А через неделю лихорадка повалила в стане султана уже десятикратное их число. Эмиры были готовы взбунтоваться, и султану Юсуфу ничего не оставалось делать, как снять осаду.
А через несколько дней войско нагнал в дороге посол ромейского императора Исаака Ангела, бывшего в союзе с султаном, и сообщил ему, что все короли Запада уже откликнулись на призыв римского папы Климента и готовятся собрать огромное войско, чтобы в скором времени вновь двинуться на Палестину.
Посол, видно, воображал себя самим посланцем Всевышнего, ангелом Джебраилом, которому велено сообщить султану столь важную новость. Он говорил напыщенно, но, когда завершал речь и стал передавать уверения императора в преданности союзу, то вдруг запнулся и стал пристально приглядываться к султану.
Признаться, я сам присутствовал на той аудиенции и тоже был обескуражен выражением лица султана Юсуфа. Он узнал, что вот-вот на него начнет наступать невиданное по мощи войско неверных. И что же! Я мог поклясться, что его правый глаз был полон тревоги, а левый лукаво смеялся.
— И много их будет, этих маликов? — просто спросил он сидевшего перед ним посла. — И какой из них лучше? Кто самый умный? Кто самый сильный, благородный и доблестный?
Греческий посол озадаченно поморгал и, видя, что султан загадочно улыбается, тоже позволил себе улыбнуться с видом всезнающего мудреца.
— Самый умный и рассудительный — конечно же король франков, Филипп-Август, — ответил он. — Самый сильный и опасный — германский император Фридрих, по прозвищу Рыжебородый. Правда, борода его давно уже поседела. Ему шестьдесят пять лет. Всю жизнь он провел в сражениях. Хотя удача далеко не всегда была на его стороне, но он полон сил и готов привести сюда стотысячное войско.
— Стотысячное? — переспросил султан, и только теперь я заметил на его лице сильную тревогу.
— Да, — кивнул посол. — Его мощь пугает и нас. Ведь он несомненно двинется по суше, а все дороги в Палестину с Запада лежат через наши земли. Так уж распорядился Создатель… А насчет благородства и доблести… Этими качествами бедны ныне все монархи, в том числе и английский король Генрих Плантагенет, также решивший идти в поход. Но у Генриха есть сын. Его зовут Ричардом, и он уже заслужил славное прозвище — Лев. Говорят, на всем Западе нет воина более храброго и благородного, чем он. Но собирается ли он идти вместе с отцом, с которым доныне враждует, о том неизвестно.
— Его называют Львом? — переспросил султан; он задумчиво потеребил свою бороду и сказал: — Да, настоящего льва я бы хотел увидеть.
С того дня начались мои путешествия. Под видом итальянского купца я побывал в Константинополе, в Генуе и Пизе и однажды добрался до самой Тулузы. Отовсюду я посылал султану сведения о готовящемся нашествии. Вести были по большей части тревожные. Казалось, весь христианский мир, кроме ромеев и русов, которых, впрочем, на Западе считали вероотступниками, уже готов подняться и налететь на Палестину, как взвихренный бурей песок пустыни. Успокаивало пока лишь то, что короли Англии и Франции, хотя и заключили между собой союз, но по сути дела оставались врагами. Я сообщал султану, что король Генрих до своего вступления на английский престол был простым вассалом французского короля и оставался им до сих пор, пусть на словах. Однако ныне он мог похвалиться тем, что его владения даже превысили владения короля Франции; то же можно было сказать и о его могуществе. Короли решили идти в поход, но каждый опасался оставить свою страну раньше, чем тронется в путь другой. Я писал султану, что эта взаимная боязнь может связать обоих монархов по рукам и ногам и, возможно, они совсем не двинутся с места. Сам султан Юсуф не раз бывал в подобном положении и мог только посочувствовать своим врагам.
Тем временем, мой господин и повелитель правоверных укреплял свои крепости и прежде всего Акру, главную прибрежную цитадель.
Весной двинулись в путь грозное воинство немецкого императора Фридриха. Об этом сообщил султану не только я, но и сам повелитель ромеев Исаак Ангел. Султан просил его задержать германцев на своей земле, однако, зная трусливый и коварный нрав «ангела», понимал, что скорее всего тот спрячет голову в крылья или вовсе войдет в сговор с Фридрихом. Все же султан оказал своему союзнику помощь, какую мог оказать и какая вполне соответствовала змеиным повадкам императора ромеев: он послал ему большое количество отравленного зерна и вина для того, чтобы тот попотчевал незваных гостей. Теперь можно было легко проверить верность Исаака Ангела союзу с султаном Юсуфом. Как и предполагал султан, германцы без особых трудностей прошли через земли ромеев, даже не помучившись животами. Исаак Ангел испугался и заключил с Фридрихом мирный договор.
Летом странным образом сбылось еще одно невольное желание султана. Английский король Генрих Плантагенет скончался, и трон перешел Ричарду Льву, а Ричард Лев сказал, что принял от отца в наследство не только престол, но и обет «принятия креста».
Узнав о приближении стотысячной германской армии и о том, что король Франции Филипп вот-вот тоже двинется в путь, воспрянул духом и осмелел Ги Лузиньянский, которого франки все еще считали королем Иерусалима. Годом раньше султан Юсуф отпустил его из плена, вняв слезным просьбам его супруги, Сибиллы. Ги дал султану клятву, что больше никогда не поднимет меча на воинов Ислама. Султан посмотрел ему в глаза и, отпустив, сказал: «Этот франк несомненно нарушит слово. Ему же хуже». И вот в конце лета одна 1189-го года по вашему, христианскому календарю Ги Лузиньянский собрал войско и двинулся не куда-нибудь, а прямо на Акру, ибо уже знал, что франкские крестоносцы, которые должны были прибыть по морю, первым делом попытаются захватить эту твердыню.
Он встал в миле к востоку от крепости и сразу начал осаду. Акра считалась одной из самых мощных на Востоке цитаделей. Первые приступы были легко отбиты. Однако в это же время стали прибывать с моря первые отряды крестоносцев — датчан, фризов, фламандцев и франков. Появились и первые германцы.
