На следующий день в сенате состоялось оглашение императорского завещания. Все шестьсот членов сената (включая больных, которые были доставлены на носилках) явились как один. И с самого утра прилегающее к зданию сената пространство оказалось заполнено народом.
Весь Рим в этому времени уже знал, что высшие должностные лица государства принесли присягу верности Тиберию — оба консула, Помпей и Апулей, префект преторианцев Сей Страбон, префект по снабжению продовольствием Гай Турраний. Но знали также, что Тиберий пока не принял на себя верховную власть — то ли из скромности, то ли чего-то опасаясь. Правда, он дал пароль преторианским когортам, а это право принадлежало только императору.
(И никто еще не знал, что Тиберий отправил послания всем войскам. В них говорилось, что армия теперь должна подчиняться ему как законному наследнику Августа. И во многих гарнизонах эти послания уже были зачитаны.)
Запечатанный свиток с завещанием в сенат доставила старшая жрица коллегии весталок под усиленной охраной. Охране пришлось пробивать ей путь через толпу.
Тиберий прибыл в сенат также окруженный гвардейцами. Он в последние дни вообще не появлялся нигде без охраны, которую возглавлял Сеян. Это было совсем не то, что дикторская стража, полагавшаяся высшим магистратом. Ликторы со своими фасциями скорее были декорацией, напоминанием о властных правах того, кого они сопровождали, — в спокойное время правления Августа им не так уж и часто приходилось пускать в ход розги. Охрана Тиберия была совсем другое дело. Гвардейцы-батавы, плохо говорившие на латыни и не разбиравшиеся в римских традициях, знали одно: жизнь и покой их хозяина священны и неприкосновенны, поэтому никто не имеет права приближаться к нему и разговаривать с ним, если хозяин сам того не захочет. Они гневно сверкали глазами на толпу и недвусмысленно потрясали своими короткими копьями. Сеян, командовавший ими, был им под стать. Он не отпускал рукоятки меча, висевшего на поясе, и непрестанно вертел головой, словно был уверен в том, что враги находятся рядом, и хотел их получше разглядеть. От такой охраны невольно держались подальше. О, где ты, дикторская вальяжность, дикторское благообразие, что так естественно смотрелось на улицах и площадях Рима и было своеобразным украшением великого города? Батавы и командовавший ими Сеян вошли вместе с Тиберием внутрь здания — что тоже было новым и не совсем понятным, как для окружившего сенат народа, так и для самих сенаторов.
Вообще было много строгостей, которые казались излишними. Например, из всех людей, подписавших завещание Августа в качестве свидетелей, в здание были пропущены только те, кто относился к сенаторскому сословию. Остальные лишь показали свои печати чиновнику перед входом — и вынуждены были, пожимая плечами, присоединиться к народу и ждать, когда им объявят, чем кончилось заседание. А ведь этим людям доверял сам Август, и они были всадниками, как и он! Унизительная процедура вызвала в толпе множество насмешек, но находились и такие, кто сочувствовал обиженным всадникам.
Тем временем в сенате случилось происшествие, никем не запланированное. Тиберию подали записку — это был доклад Гая Саллюстия Криспа, адресованный не сенату, а ему лично. Все знали, что Крисп был доверенным лицом Августа, но поскольку записка не была скреплена государственной печатью, то, значит, не могла содержать в себе важных тайн — и несколько сенаторов, по старой привычке удовлетворять свое любопытство, потребовали от Тиберия, чтобы она была зачитана вслух. Раздосадованный Тиберий не нашелся что возразить против такого (собственно говоря, законного) требования. Он подозвал сенатского чиновника из вольноотпущенников и передал свиток ему.
Там был пространный и подробный доклад войскового трибуна о том, как был умерщвлен государственный преступник, находившийся на острове Планазия. Имя преступника не называлось. Деяние было совершено во исполнение секретного приказа. Осуществилось оно так: центурион, начальник стражи на острове, получив от трибуна этот приказ, вошел в помещение, где находился заключенный, в это время отдыхавший после гимнастических занятий. Будучи в ровных и спокойных отношениях с начальником стражи, заключенный не выказал ни удивления, ни тревоги. Центурион завел с ним беседу, стремясь усыпить его бдительность, и, когда пришел подходящий момент, ударил заключенного мечом. К сожалению, из-за большой физической силы заключенного и его хорошей реакции удар не привел к немедленной смерти. Заключенный попытался вступить в борьбу с начальником стражи, и тому пришлось нанести еще несколько ударов, которые и привели к смерти заключенного. Доклад заканчивался перечнем расходов — в том числе награды центуриону за выполненное поручение — и предложением о снятии отряда стражи с острова Планазия, потому что там больше некого было охранять.
Даже вольноотпущенник, читавший эту записку, несколько раз прерывал чтение — и ему, старой чиновной крысе, описанное деяние показалось неоправданно жестоким. Имя заключенного, конечно, всем было известно. Но больше других доклад возмутил самого Тиберия. Красный от гнева, он вскочил с места и громко закричал, что ни о каком приказе ему неизвестно, что все исполнители, начиная с Криспа, понесут заслуженное наказание. Сенатор Квинт Гатерий, подождав, пока немного утихнет шум в зале, спросил: почему же, в таком случае, доклад был направлен в сенат на имя Тиберия? Тиберий ответил, что не знает. Но, подумав немного, добавил, что, возможно, есть распоряжение Августа, иначе разве решился бы Крисп на столь важный и ответственный поступок?
Это заявление как бы напомнило всем сенаторам, что пришло время огласить завещание. Все тот же чиновник, покосившись на двух гвардейцев, вставших у него по бокам, принялся в наступившей тишине произносить слова, которые два года назад на белом пергаменте написал своей собственной рукой Август Цезарь.
29
«Так как жестокая судьба лишила меня моих сыновей Гая и Луция, пусть моим наследником в размере двух третей будет Тиберий Цезарь».
Такими словами начиналось завещание. И это была, наверное, последняя попытка Августа сказать всему миру, что наследство он вынужден передавать Тиберию поневоле. Иначе зачем бы он упоминал Гая и Луция, скончавшихся больше десяти лет назад?
Другим наследником первой степени называлась Ливия — ей полагалась одна треть. И это было как посмертное послание Августа, он выражал таким образом жене свою любовь. По закону вдове не присуждали наследства больше чем на двадцать пять тысяч сестерциев, но для Ливии делалось исключение. Любовь Августа была сильнее всяких законов.
Потом шли наследники второй степени, то есть те, кто должен получить наследство Августа, если Тиберий и Ливия умрут или откажутся от него. Несмотря на маловероятность такого события, Август был обязан по закону его учесть. К второстепенным относились: Германик с Агриппиной — в размере двух третей, и Друз Младший с Ливиллой — в размере одной трети. Была и третья степень наследников — к ним принадлежала прочая мелкая родня из дядьев, теток и двоюродных братьев и сестер, но среди них, как ни странно, упоминался родной брат Германика — Клавдий. Он был хромым от рождения, заикался, плохо слышал и страдал припадками, поэтому и Август и Ливия относились к нему с пренебрежением, и был он почти никем. Немногие в семье его любили, только Германик, Агриппина и Постум, да еще когда-то — обе Юлии.
Кстати — ни о них, ни о Постуме в завещании не говорилось ни слова. Но не мог же Август вот так просто забыть о своих кровных родственниках — дочери, внуке и внучке? Наверное, существовало какое-то тайное распоряжение. В сенате это так и было понято, и вопрос о возвращении Юлии Старшей и Юлии Младшей, а также о загадочном приказе убить Агриппу Постума, пока не поднимался.
Римскому народу Август оставил состояние, не превышавшее размеров того, что обычно завещается умирающими богатыми гражданами: всего сорок три миллиона пятьсот тысяч сестерциев. Да еще — по тысяче сестерциев каждому преторианскому гвардейцу, по пятьсот — воинам римской городской стражи, и по триста — охраняющим границы империи легионерам и прочей серой солдатне.
Это было совсем немного, гораздо меньше, чем всеми ожидалось. Когда сенатский глашатай сообщил собравшемуся народу о том, сколько ему причитается, народ поднял шум. Толпа, требуя объяснений, орала так громко, что в здании сенаторам приходилось кричать, чтобы услышать друг друга. Немедленно — во избежание беспорядков — были представлены документы, в которых состояние Августа расписывалось чуть ли не до последней монеты. Оказалось, что Август не столько стремился накапливать богатство, сколько тратил его — даже четыреста миллионов, полученные им по завещаниям друзей, он израсходовал на строительство храмов и городское благоустройство. При Августе Рим из глиняного стал мраморным! А закупки продовольствия? Когда на Италию обрушился неурожай — чьи деньги накормили бунтующих голодных граждан? Деньги Августа. А войны? А содержание армии, которая сумела защитить Рим от мятежников Паннонии и Германии? Одним словом, народ удалось утихомирить. Многие выглядели пристыженными — Август оказался лучше их самих, ибо не хотел, как они, только побольше урвать, а заботился об общем благе. Слава Августу! Слава! Но кто будет следующим, столь же достойным восхваления?
