Том вышел из машины и открыл заднюю дверцу. Сорвал лыжную шапку с головы Джонни. Волосы мальчишки встали дыбом от статического электричества.
— Какого хрена?!
— Том, — сказал я, — это сумасшествие какое-то. Мы же ему не родители. Он может делать что хочет.
Том выглядел немного обескураженным.
— Джордан, с ним же ничего плохого не случится, если он часок там посидит.
— Я не хочу оказаться там единственным мальчишкой.
— Ты и не будешь.
— Я думал, это церковь для геев.
— У геев могут быть дети.
— Том, дружище, мне неприятно сообщать тебе эту новость, но у вас с Джорданом детей не будет, как бы вы ни старались.
— Том, давай уже войдем в церковь. Ему и здесь хорошо.
Я вылез из машины и зашагал к церкви.
— А тогда с чего это вдруг он захотел с нами поехать?
— Ему просто не хотелось одному оставаться.
Мы вошли в дверь, и на нас налетел человек в кожаном жилете и с пышными усами.
— Том! Кто это?
— Это Джордан. Мой…
Его кто?
— Мой новый лучший друг.
— Джордан, добро пожаловать в нашу церковь!
Усатый меня крепко обнял, в чем не было ничего необычного, потому что другие тоже обнимались, здороваясь, но этот тип прошептал мне в ухо: «Надеюсь, ты обретешь здесь покой и любовь, какие желал тебе Господь», в то же время сжимая рукой мою задницу.
Когда он отошел, я сказал Тому:
— Слушай, он меня облапал.
— Да нет, что ты!
— А я говорю тебе — облапал.
Церковь внутри походила на зал для игры в бинго[100] или на центр собраний представителей старшего поколения. Невыразительное место с провисшим потолком, плохим освещением и кофейными пятнами на ковре. Цветная гамма напомнила мне вестибюль «Малибу-Инн»: багровые тона на бежевом фоне с добавлением темно-зеленого с желтоватым отливом. Кто-то из геев украсил стены трафаретом из виноградных гроздьев. Все это произвело на меня гнетущее впечатление. Я понимаю: с чего бы это парню, живущему в фургоне, называть что бы то ни было обшарпанным? Но так оно и было.
Том махал рукой многим из присутствующих, и они подходили поздороваться — обнять его и пожать руку мне.
— У тебя много друзей, — заметил я.
— А что в этом может быть дурного?
Бессмысленно спорить с тем, кто так логичен. И все же казалось, что он знаком абсолютно со всеми — с болтливой лесбиянкой в подтяжках «Хелло, Китти», с парнем-диабетиком в инвалидной коляске, с мальчишкой, немногим старше Джонни, у которого в брови красовалась английская булавка. Звали его Лоренс; всего две недели назад эта маленькая церковь помогла ему выбраться с улицы.
— Отчасти благодаря Тому, — пробормотал он застенчиво.
Том утверждал, что он ничего особенного не сделал:
— Все, что я сделал, — это взял и позвонил по телефону. А работу ты сам получил.
Взволнованное лицо Лоренса пошло пятнами, и на нем можно было видеть все — прыщи, реденькую растительность и застарелую обиду. Он собрал все свое мужество, чтобы сказать мне:
— Тебе здорово повезло, друг.
Когда началась служба, пастор спросил, есть ли в церкви кто-нибудь, кого следует особо представить.
— Том! Пожалуйста, не надо.
Но было слишком поздно. Том уже поднялся на ноги и сообщил, что он здесь со мной.
Все собравшиеся — а их было человек семьдесят пять — стали говорить: «Привет, Джордан!», или «Добро пожаловать, Джордан!», или «Аминь!».
— Джордан, — произнес Том сквозь зубы, — встань!
Я поднялся на ноги и слегка помахал всем рукой. Каждый помахал мне в ответ, а некоторые даже зааплодировали, вроде я и вправду сделал что-то существенное. А я же всегда не терпел подобострастия, разве нет?
Были тут и другие гости — чья-то мать, приехавшая из Фресно, чей-то друг из Альбукерка. Все приветствовали их взмахами рук, возгласами «Привет!», и ничего такого в этом не было. И правда, какой смысл приходить в смущение? Как любит говорить Том, это просто жизнь.
— Прежде чем мы начнем, — произнес пастор Уолтер, — не хочет ли кто-нибудь воздать хвалу, поделившись ею со всеми нами?
Маленькая худая женщина в плотном джинсовом костюме вскочила на ноги и сказала:
— Да, спасибо.
К поясу у нее был прикреплен большой, давно устаревший мобильник, на пряжке виднелись слова «Крутая баба», а в обоих ушах по слуховому аппарату.
— Как известно многим из вас, Расти на этой неделе перенес операцию и, слава богу, все прошло просто прекрасно. Он вернулся домой уже на следующий день, и я смогла вынуть дренаж уже через четыре дня, хотя ветеринар сказал мне, что это потребует неделю.
Она еще некоторое время рассказывала о состоянии Расти, и многие из присутствующих произносили «аминь!», а некоторые поднимали руки, словно откуда-то сверху за них тянули невидимые нити.
Еще двое-трое присутствовавших поделились своей хвалой: благополучные результаты медицинского обследования, возвращение ушедшего из дому ребенка, новая работа: обычные дела, настолько привычные, что порой забываешь, что эти события определяют нашу жизнь. Это привело мне на память слова, что я как-то прочел на рекламном щите: «То, как мы проводим свои дни, и есть, разумеется, то, как мы проводим свою жизнь». Так что же это — религия или просто мудрость?
— А теперь пусть каждый из нас подумает несколько минут об обретенных им или ею счастливых дарах.
Вот тут рука Тома и обняла меня. Пастор завершил минуты молчания, заявив:
— Сам я хочу возблагодарить Господа за то, что у нас есть теперь новый, второй туалет! Братья и Сестры! Он наконец закончен! — Новый взрыв аплодисментов и возгласов «аминь!» — Больше нам не придется делить единственный туалет на сотню желающих!
Если вам давно не приходилось посещать церковь, вы, скорее всего, забыли, как много там говорят о повседневных делах — о церковном бюллетене, о выборах церковного совета, о ежедневных занятиях с детьми, пока родители на работе… Думаю, в этом есть большой смысл. Вероятно, именно поэтому множество людей туда и ходят — это организует, создает общность, чувство принадлежности, дает возможность чем-то заняться. Многие из присутствовавших в церкви выглядели людьми, которым трудно было вписаться: слепая лесбиянка; транссексуал двухметрового роста; волосатый страхолюдина, изможденный СПИДом; да и этот парнишка, Лоренс. И, словно прочитав мои мысли, пастор сказал:
— А более всего я хочу возблагодарить Господа за это наше святилище — убежище, где каждого встречают добром и где каждый любим.
Пастор говорил со странным акцентом, я никак не мог определить, с каким именно — может, с центральноюжным, что-то в этом роде. Волосы у него были довольно длинные, он их смазывал и гладко зачесывал назад, а пониже затылка они собирались в кисть мелких локонов. Лет, видимо, сорока или сорока пяти, он был элегантно красив, и его прихожане явно им восхищались.
Мне нет смысла пересказывать всю службу. Если не считать пары лесбиянок, ходивших с подносами для пожертвований, и привратников — парней в кожаных жилетах, и застенчивого транссексуала, раздающего причастие, все тут было более или менее привычно. Если в этой службе и присутствовал теологический постулат, то он сводился к следующему: Христос любит всех, и Джозеф Смит был прав — церкви всего мира отошли от истинной заповеди Христа о всеобщей любви. Взгляните на собравшихся здесь людей — они и есть доказательство этому.
— Вот почему я все еще верю, — шепнул мне Том. — Вот почему мне не нужны их храмы.
Он указал на цитату в церковном бюллетене: «…и приходящего ко Мне не изгоню вон (Иоанн, 6: 37)». (Ниже этой цитаты в бюллетене помещалось сообщение: «Просьба иметь в виду: повсеместно во время причастия используется виноградный сок».)
Затем женщина-дьякон встала, чтобы прочесть проповедь.
— Сегодня я хочу говорить о любви, — сказала она.
Звали ее Айрин, и была она женщиной искренней, с мягким, неглупым лицом. Очень скоро ее голос в моих ушах превратился просто в шум, потому что она говорила вполне ожидаемые вещи: любовь — величайший дар, и величайшим даром Бога человечеству был Иисус, и это говорит о том, как Он любит нас — бла-бла-бла…
— Однако, вместо того чтобы рассказывать вам, что я сама думаю о том, что такое любовь, я решила спросить своих учеников. Итак, вот как некоторые из моих перво-, второ- и третьеклашек определяют любовь. — Она нервно перелистала свои заметки. — Первое определение — от Кристи, ей всего семь лет: «В прошлом году, когда моя бабушка упала и сломала бедро, она больше не могла красить ногти на ногах. И дедушка стал это для нее делать сам, даже после того, как он тоже упал и сломал бедро. Для меня это — любовь». — (Все рассмеялись, и это было так смешно и печально, что даже я усмехнулся.) — А вот Бенджамин, которому только шесть, описывает любовь так: «Я узнаю, что меня кто-то любит, по тому, как произносят мое имя. Как мои мама и папа, когда они говорят „Бенджамин“, то вроде как моему имени у них во рту спокойно и безопасно». — (Снова смех и парочка растроганных ахов.) — И Кэтрин, ей тоже шесть, привела такое определение: «Людям, которых я люблю, я всегда могу отдать последний кусочек моего мороженого, а у них не прошу, чтобы они мне дали последний кусочек своего». А Нэнси, которой только семь, но душа у нее уже мудрая, говорит: «Я думаю, самый лучший способ узнать, как полюбить кого-то, — это начать с того, кого ты терпеть не можешь».
