Разгромить рейхсканцелярию, водрузить красный флаг над рейхстагом, и только?.. Снять часовых с вышек Бухенвальда и Освенцима, распахнуть ворота, выпустить узников и уйти?
Расчистить дорогу тем, кто заключал союзы с Гитлером, натравливал его на Россию, – трусам, коллаборационистам, антисоветчикам? Позволить им снова сесть на шею своим народам? Уйти, не дождавшись, когда эти народы скажут свое слово, когда сами решат, как им шить дальше?
Наверное, и обо всем этом я тогда еще не думал. Меня просто возмущала, бесила ложь, которую о нас писали…
Среди фотографий, которыми пестрели английские и американские газеты, главное место занимали снимки, запечатлевшие прибытие Трумэна и Черчилля. Но много было и других: фотографии развалин Берлина, «черного рынка» у Бранденбургских ворот, советских танков, угрожающе нацеливших на читателя стволы своих пушек…
На одной из фотографий советский солдат восседал возле полевой кухни и протягивал миску стоявшему в очереди немцу. То ли из-за неудачного ракурса, то ли из-за специально нанесенной ретуши, то ли потому, что у солдата и в самом деле было неприятное лицо с маленькими глазками, низким лбом и непомерно крупным носом, но выглядел он отталкивающе. Жалкому, закутанному в тряпье немцу он подавал еду с брезгливой и в то же время злорадной усмешкой. Поистине надо было затратить немало усилий, чтобы найти такую натуру и так запечатлеть всю эту сцену.
Подпись к фотографии гласила:
ЧЕЧЕВИЧНАЯ ПОХЛЕБКА – ДЕШЕВАЯ КОМПЕНСАЦИЯ, КОТОРУЮ ПЛАТЯТ РУССКИЕ ЗА РАЗРУШЕННЫЙ ИМИ БЕРЛИН.
Это было отвратительное, злое фото. Оно в отталкивающем виде представляло советского солдата в Берлине, а бесплатную раздачу пищи берлинскому населению Красной Армией изображало как брезгливую подачку. К тому же эта подлая провокационная подпись!
Но окончательно ошеломленным я почувствовал себя, прочитав: «Фото Чарльза А. Брайта».
Если бы в эту минуту Брайт оказался рядом со мной, я бы смазал ему по физиономии. У меня было такое чувство, будто меня предали, будто один из моих боевых товарищей во время атаки неожиданно выстрелил мне в спину.
В сущности, у меня не было никаких оснований считать Брайта своим боевым товарищем. Ведь я его совсем не знал, хотя и питал к нему безотчетную симпатию. Его политические взгляды были мне неизвестны.
«Рубаха-парень!..», «Душа нараспашку!..» – повторял я про себя. Мое ожесточение все возрастало. Это была злоба не только на Брайта, но и на себя самого. «Обрадовался! Нашел друга-союзника! Отдал свой фотоаппарат!
Может быть, именно в тот день, когда я выручил его на аэродроме, он и начал рыскать по Берлину в поисках такого «сюжета»! Сволочь!..»
«А что, если фото принадлежит другому Брайту?» – подумал я. Ведь имя «Чарльз», «Чарли» не менее распространено в Америке, чем «Иван» в России! Второго имени Брайта, обозначенного в газете инициалом «А», я не знал.
Что же касается фамилии, то, вероятно, в Штатах найдется немало Брайтов. Может быть, фотография принадлежит все-таки не «моему» Чарли?..
Пока я размышлял об этом, в коридоре послышались голоса. Дверь у меня за спиной раскрылась, и в комнату ввалились американцы и англичане с журналистскими обозначениями на погонах. Они подошли к столам, на которых лежали газеты. На меня никто не обращал внимания, хотя я был здесь единственным человеком в гражданской одежде.
– Хай! – услышал я чей-то приветственный возглас. – Это же тот самый русский парень, который…
Голос показался мне знакомым.
Подняв голову, я увидел высокого худого человека средних лет с волосами, подстриженными ежиком, и сразу узнал в нем одного из тех журналистов, которых Стюарт притащил вчера к нашему столику.
– Хэлло, сэр! – дружелюбно произнес длинный и весело повторил: – Это тот самый русский, который сцепился вчера со Стюартом!
Я сразу оказался в центре внимания.
– Добрый день, джентльмены, – пробормотал я и встал, чтобы уйти.
Журналист в английской военной форме протянул мне руку и сказал:
– Меня зовут Холмс. А вас?
– Воронов, – ответил я, поневоле протягивая ему руку.
– Вы были на брифинге? – продолжал Холмс. – Я что-то вас не заметил.
– Не был.
– Ничего не потеряли. Разве что не услышали, как мы разделывали Росса.
– Кто такой Росс?
– Пресс-секретарь президента. Кормил нас кашей из общих фраз. Черт знает что такое…
– Отсутствие информации не помешало, однако, сочинить всю эту кучу вранья, – резко сказал я, указывая на лежавшие передо мной газеты.
В комнате стало тихо.
– Вы хотите сказать, – нерешительно проговорил Холмс, – что мы…
– Вот именно! – прервал я его и направился к выходу.
Но дверь раскрылась, и на пороге показался Брайт.
Увидев меня, он широко улыбнулся.
– Хэлло, Майкл-беби, – воскликнул он. – Не ожидал встретить тебя здесь!
Он тряс мою руку, будто хотел оторвать ее.
– Мальчики, вы видели мои снимки? – громко спросил Брайт. – Если бы не Майкл, я не сделал бы ни одного!
Я разбил камеру, а он отдал мне свою! В бар, Майкл! Мы идем с тобой в бар!
– Никуда я не пойду, – угрюмо сказал я и, высвободив наконец руку, вышел из комнаты.
Брайт догнал меня в коридоре.
– В чем дело, Майкл? – встревоженно спросил он. – Идем в бар. Я куплю тебе пару виски…
По-английски слово «куплю» звучало уместно. Но я им воспользовался.
– Тебя самого уже купили! – ответил я и ускорил шаг, чтобы отвязаться от Брайта.
– Что ты хочешь этим сказать? – растерянно пробормотал Брайт, не отставая от меня.
Я остановился.
– Как тебя зовут? – спросил я. – Полностью.
– Чарльз Аллен Брайт.
«Фото Чарльза А. Брайта», – повторил я про себя строчку в газете.
– Все ясно. Вопросов больше не имею. – Я повернулся и еще быстрее пошел к лестнице.
– Ты куда сейчас едешь? В Бабельсберг? – крикнул мне вдогонку Брайт.
В этом его вопросе мне почудился двойной смысл: он как бы снова упрекал меня, что я живу в Бабельсберге, в то время как иностранных журналистов туда не пускают.
– Я живу в Потсдаме и еду в Потсдам, – резко сказал я.
Шаги за моей спиной смолкли. Очевидно, Брайт наконец отстал…
Сейчас я был одержим одной мыслью: как можно скорее написать статью, в которой ответить всем этим новерам, сульцбергерам и брайтам.
Я решил, что поеду к Вольфам, – там спокойнее, чем в Бабельсберге, – и засяду за работу.
Опустившись на переднее сиденье «эмки», я сказал:
– В Потсдам, старшина. Шопенгауэр, восемь.
Несколько минут мы ехали молча.
– Расстроены чем, товарищ майор? – неожиданно спросил старшина.
Он внимательно следил за дорогой. У него было сосредоточенное, типично русское лицо немолодого крестьянина.
Я ощутил теплое чувство к этому человеку. Именно с такими людьми прошагал я четыре года по дорогам войны…
– Как вас зовут, старшина? – спросил я.
– Фамилия? – откликнулся он. – Гвоздков.
– Я имя спрашиваю. И отчество.
– Алексеем Петровичем на гражданке звали.
– Всю войну шоферили, Алексей Петрович?
– Зачем всю войну? Два года на танке версты мерил. На «Климе», а потом на «тридцатьчетверке».
– Теперь, значит, с гусениц на колеса?
– Теперь мир, товарищ майор. Чего же танками землю давить? Она и так еле дышит – чуть не до самой сердцевины продавлена…
– Мир, говорите?
– А как же? – Старшина посмотрел на меня с удивлением. – А зачем же люди собрались? Ну, в Бабеле этом?
Или сомневаетесь?
В голосе его послышалась тревога.
– Нет, старшина, не сомневаюсь, – сказал я, думая о своем. – Только сволочей, оказывается, еще в мире много.
– Это верно, – согласился Гвоздков. – Их и на войне смерть миловала. Больше хороших выбирала.
Но слова его доносились до меня как бы издалека. Я думал о своей будущей статье.
Итак, что же я могу противопоставить лжи западных газет? Что, кроме утверждения, что они лгут? Ну хорошо, об освобождении Европы, о целях, с которыми туда вступили наши войска, я могу писать как участник похода.
Западные журналисты не были тогда ни в Польше, ни в Болгарии, ни в Венгрии. А я был. В этом случае у меня явное преимущество. Но когда речь пойдет о Конференции…
В своем запальчивом желании немедленно дать отповедь клеветникам я забыл, что освещать ход Конференции никто мне не поручал. Я должен был писать о том, что происходит «вокруг»… А что я видел «вокруг»?
«Не съездить ли мне в Карлсхорст, – подумал я, – в это самое Бюро информации. Может быть, там известны подробности о вчерашнем заседании Конференции. Конечно, вряд ли я узнаю больше того, что сообщил мне Карпов. Но все же…»
– Разворачивайся обратно, старшина, – сказал я. – Едем в Карлсхорст.
…Когда я вернулся из Карлсхорста в Потсдам, было уже начало четвертого. Позвонил в квартиру Вольфов.
Честно говоря, мне не хотелось встречаться с Германом.
