В следующий миг противники стояли лицом к лицу. Поляк успел подобрать меч Пожарского, а князю достался шестопер противника. Это был увесистый железный шар с разящими насмерть остриями на длинной, украшенной тремя бронзовыми поясками и шестью перьями рукояти. Собрав все свои силы, Пожарский сделал молниеносный выпад.
Шестопер проломил шлем кавалериста, и тот, не успев ответить ударом на удар, свалился ему под ноги.
— Хорош был, да не сильно поклонистый! — раздался одобрительный смешок за спиной. — Так его, воропая!
Этот смешок и помог князю, с мысли на мысль переключившись, приступ черной немочи превозмочь. С прежней стойкостью он продолжал отражать удары, а на ответные сил почти не осталось. За него их теперь наносил казак в шапке с зеленым куском холста, пришитого сзади. Лицо его, синеглазое, выдубленное солнцем и ветром, с выцветшей бородой и озорным оскалом, было не знакомо Пожарскому, зато одежда и прочие приметы говорили о том, что это один из ратников сибирской дружины Василея Тыркова. Но самое удивительное, что в руках у него была не сабля или сулица, а меч Пожарского, и орудовал он им довольно ловко и уверенно.
Второй приступ черной немочи помог князю превозмочь грянувший с новой силой клич:
— Даешь!.. Се́ргиев!.. Пожарский!.. Наши!!!
Пожарский догадался: наши — это пять сотен дворянской конницы, отправленной вчера в подмогу Дмитрию Трубецкому, а может быть, и добровольники из его таборов. Ну, наконец-то! У Ходкевича свежих сил не осталось. Самое время его вспять обратить.
— Коня! — велел Пожарский.
Казак с зеленым накухтарником на шапке тотчас изловил рысака, волочившего за собой по земле мертвого рейтара, и, освободив его от обузы, поспешил к Пожарскому.
Накал боя переместился к Крымскому броду. Теперь поляки и их наемники напролом не лезли. Тревожно вскидывая головы, они спешили сомкнуть ряды, чтобы сдерживать напор ополченцев.
— Как звать тебя, ратай? — принимая коня, спросил у казака Пожарский.
— Тренька Вершинин я, — откликнулся тот. — От воеводы Тыркова с вестью. А ты тута, в поле. Ну и я сюда.
— Весть-то какая?
— А что вылазку ляхов навозле Кремля мы, не мешкав, отбили. И княжич Федор жив-здоров, чего и тебе желает. Вот поди-ка и все.
— Добрая весть. У меня для Тыркова не хуже. Сейчас Ходкевича погоним. Да ты это и сам видишь, Тренька. Скачи к своим. Вместе веселей биться. А за меч благодарствую. Вот тебе за него шестопер. Владей!
Они обменялись оружием.
Вершинин бросился ловить коня, на этот раз для себя самого, а Пожарский вскинулся на рысака — и замер. Через Москву-реку переправлялись не только дворянские сотни Андрея Совина и Ивана Чепчугова, но и сотни казаков из подмосковных таборов. Как выяснилось позже, Трубецкой приказал им стоять на месте: у Пожарского-де и у самого сил от гетмана отбиться хватит, однако атаманы Филат Межаков, Афанасий Коломна, Дружина Романов и Марко Козлов на его приказ плюнули:
— От твоей распри с Пожарским пагуба Московскому государству и его ратным людям становится. Уймись, пока не поздно, Дмитрий Тимофеевич, или сам на себя пеняй!
Далеко за полдень войско Ходкевича, напоминающее теперь одноголового, изрядно потрепанного, но все еще опасного змея, тяжело развернулось и, оставляя широкий кровавый след, стало уползать за Крымский брод и дальше — к Поклонной горе. Но Пожарский знал: это лишь первая часть одоления. Главное испытание впереди. Враг не разбит, а лишь отброшен и поколеблен. Но и то хорошо, что боевое крещение он сам, его ополчение и его сыновья прошли с честью.
Господень День — воскресенье
В ту ночь Пожарский спал урывками, вполглаза, то и дело подхватывался, чтобы проверить караулы. Боль в руках и ногах, натруженных сечей, заметно поутихла, но душа все еще блуждала по Девичьему полю. Она то рождалась и умирала, то ликовала и плакала, то гордилась или устыжалась.
Зато Минин спал крепко и умиротворенно, как спят праведники. Пробудившись, доверительно прошептал:
— А я, княже, ныне Агафона Огуменника видел. Вот как тебя.
— Где? — спросонья полюбопытствовал Пожарский.
— За Крымским бродом. Он туда с кочергой ходил. Очень уж она на твой меч похожа.
— Скажешь тоже, — растерялся князь.
По природе своей Минин человек строгих правил, к выдумкам не склонен, а тут вдруг раззадорился. И ведь ловко сообразил. Вчерашнее сражение с войском Ходкевича на день памяти святого мученика Агафоника [91] пришлось. А у простого люда на него свое поверие есть. Будто именно в этот день выходит из лесу леший и раскидывает на гумнах сложенный в снопы хлеб. Ничего-то он, злыдень, о ту пору не боится, только кочерги да тулупа, вывернутого наизнанку, да Божьего круга, мелом очерченного. Вот и стали поселяне на день Агафона Огуменника против лешего в дозоры, вооружась железной клюкой, ходить. Чем плохо? Снопы целы, домашние сыты, вокруг мир и спокойствие.
Выходит, Минин Ходкевича с лешим сравнил, а Пожарского с поселянином в вывороченном тулупе и с боевой кочергой в руке. Ай да Кузьма! Умеет к месту иносказательное словцо ввернуть.
— Что еще веселенького скажешь? — сел на лавке Пожарский.
— А то и скажу, — посерьезнел Минин. — Вчера у нас была суббота-потягота, делу почин, а ныне воскресенье — Господень день. Для всех христиан оно — свято. Для Ходкевича тоже. Да и не полезет он к нам после вчерашнего. Ему сперва одыбаться надо. На это день, не меньше уйдет. А мы тем временем о павших позаботимся. Они тоже, как Спаситель наш, смертью смерть попрали. Не дадим расклевать их черным воронам.
— Твоя правда, Миныч, — с благодарностью глянул на него Пожарский. — Это наш святой долг. Ты первым о нем вспомнил, первым и плечи свои подставь. Я тебе людей, сколько надо, дам и во всем помогать буду. А сам неотложными делами займусь. Нутром чую: передышка долго не продлится. Не таков Ходкевич, чтобы после неудачи на Арбате и в Чертолье в неможение впасть. Теперь он в Кремль через Замоскворечье полезет — мимо Трубецкого. Вот увидишь. Тот себя вчера злонамеренным бездельем сполна показал. И еще покажет.
— Типун тебе на язык, Дмитрий Михайлович. Быстрых-то выводов не делай. В промедлении не один Трубецкой виноват. Феодорит его действия оправдывает. Кому верить? Давай сперва разберемся.
— А я говорю: покажет! — уперся Пожарский. — И не спорь! Феодорит твой по доброте души и прошибиться мог. Что до Трубецкого, то повадка у него такая: ждать и выгадывать — не словится ли в мутной воде рыбка? От него поддержки и дальше не жди. Вот я и хочу ополчение к берегу Москвы-реки сдвинуть. Полки перестроить, а самим на Остоженку перебраться. Самое подходящее место для ставки — у церкви Ильи Обыденного.
— Тебе видней. Полки и впрямь перестроить следует. Вчерашний день взять. У Тверских и Петровских ворот густо, а у нас на Арбате и в Чертолье нехватка сделалась. Из больших воевод только ты да Хованский с Турениным. А брат твой, князь Лопата, где? А Михайла Дмитриев? А другие? Не в укор им будь сказано, могли бы они половину своих людей сюда привести. Ну хотя бы на свой страх и удачу.
— А если бы вторую вылазку из Кремля Струсь не у Водяных ворот, а с их стороны сделал? — не согласился с ним Пожарский. — Нет, Миныч, любой порядок на точном исполнении обязанностей держится. В военном деле так особенно. Я приказа тверские и петровские заставы покидать не давал. Одно дело, когда на удачу свою голову несешь, другое — когда людские…
Не успел он договорить, дверь в воеводский угол распахнулась и на пороге появился Дмитрий Лопата-Пожарский. Лицо серое, под глазами круги, на висках капельки пота подрагивают.
— А вот и Лопата, легок на помине, — положил ему руки на плечи Пожарский. — С чем припожаловал, брат?
— Измена! — глухо уронил тот. — Гайдуки Невяровского ночью в Кремль мимо застав Трубецкого гуляючи простряли. Сотен пять-шесть. Сколько кормов сумели провезти, сказать затрудняюсь, но, похоже, немного. По пути острожек у церкви Егория-страстотерпца в Яндове опановали и свое знамя над ним вскинули. А провел ляхов в Кремль твой старый злопыхатель и наветник Гришка Орлов, чтоб его кондрашка хватила!
— Точно знаешь?
— Точней некуда. И вот еще что. Давеча Гришку в таборах у Трубецкого видели. Без сговора с ним тут дело явно не обошлось. Я же говорю: измена.
— А мне думается, Орлов решил седьмочисленным боярам, что заперлись с поляками в Кремле, подсобить, — засомневался Пожарский. — Ладно, садись. Вместе думать будем, что да как. Может, оно и к лучшему, что так вышло. Чем больше мышей в мышеловке, тем легче их извести. Спасибо Орлову надо сказать, а ты кондрашки ему желаешь. Лучше обрисуй, как настроение у твоих людей после вчерашнего? Не застоялись ли? Как кремлевские ляхи с твоей стороны себя ведут?
