Женни и ее мужу было издавна присуще умение обретать чудодейственную силу воли, когда в их помощи нуждались близкие. В то время как обрушившаяся лавина горя вызвала растерянность у некоторых деятелей Интернационала, Маркс, Энгельс и их жены проявили редкое спокойствие, самообладание и находчивость в изыскании средств для спасения революционеров.
— Мы сможем сегодня же обуть наших постояльцев, — сказала Женни. — Для детворы мы достали удобные сандалии. Я вызвала врача, так как у маленькой Кло жар. Лишь бы не было скарлатины. Лесснер подыскал работу для двух портных и одного плотника в мастерской на Бэкер-стрит. Не правда ли, это хорошие новости?
— Да, дорогая!
— Ты, верно, изрядно устал, Мавр, отбивать словесные мячи этого клещеобразного янки?
— Разговор оказался значительнее, нежели я предполагал. Если он не переврет того, что я ему продиктовал, читатели смогут получить некоторое подлинное представление о том, что же такое Интернационал.
— Да, буржуазные газеты только то и делают, что истязают своих подписчиков ужасами, порожденными бредовым воображением.
— Но больше всего красной и черной краски тратят эти мазилы, чтобы нарисовать дьявольский портрет доктора Маркса, неистового вождя Интернационала и вдохновителя Коммуны, — сказала Женнихен, прислушавшись к разговору родителей.
В комнату вошли три коммунара, чудом спасшиеся от смерти благодаря самоотверженности товарищей. Их появление было встречено громкими изъявлениями радости. Один, постарше, худощавый высокий брюнет с продолговатым смуглым лицом, с глазами, напоминавшими своей формой желуди, бородкой «под Генриха IV» и узкими стрельчатыми усами, мало походил на француза, каким был на самом деле. Он казался уроженцем Южной Испании, сошедшим с портретов знатных грандов кисти Веласкеса. Его звали Шарль Лонге. Он был журналистом и принимал видное участие в Парижской коммуне. И до этого, со времен студенчества, он боролся с цезаристским режимом. С ним вместе пришли Валерий Врублевский и Лео Франкель. Поляк значительно постарел е того дня, как похоронил Катрину. На усталом лицо резче выделялись оспенные рябины, и в углах губ образовались новые складки. По-прежнему уверенно и бодро откидывал он назад мужественную голову, и непреклонная воля была во взоре. Женни Маркс с особым интересом и благожелательностью отнеслась к польскому революционеру. В течение нескольких часов говорили они о Коммуне и ее защитниках.
— Мы слыхали, господин Врублевский, — сказала Женни, — что суд тьеровских палачей во Франции приговорил вас теперь к смертной казни.
— Да, но заочно, госпожа Маркс, — слегка усмехнулся Врублевский.
Женни спросила его о судьбе Луизы Мишель.
— Эта женщина делает честь Франции. Она подлинная народная героиня. Луиза Мишель знала о грозившей ей смертельной опасности, но она ни за что не захотела покинуть баррикаду и оставалась на ней как храбрый капитан на тонущем корабле. Теперь в лучшем случае ее ожидает вечная каторга — Новая Каледония.
— Значит, ей готовят сухую гильотину? Бесстрашие ее не знает примера среди современных женщин. Выдержит ли она и это испытание?
— Будем надеяться на ее железную волю.
Женни, умевшая безошибочно распознавать людей, была потрясена строгим, простым и вместе глубоким рассказом Врублевского. Он внушил ей симпатию и уважение.
— Это гениальная голова и честный человек, — шепнула она Карлу, когда гости отошли, чтобы поговорить с девушками.
Маркс внимательно приглядывался к Лео Франкелю, который был любимцем парижских трудящихся, избравших ого первым из иностранцев в члены Коммуны. Для этого было вынесено особое постановление, гласившее: «Принимая во внимание, что знамя Коммуны есть знамя Всемирной Республики… иностранцы могут допускаться в Коммуну». Шарль Лонге был близко знаком с Франкелем еще со времен Второй империи. Что-то очень располагающее было в бесхитростном, прямом и вдумчивом взгляде больших, немного выпуклых, черных глаз молодого венгра. Чем больше Маркс постигал его манеру говорить и вести себя с людьми, отражавшую истинную скромность, ум, чуткость и повышенную впечатлительность, тем дружелюбнее относился к этому деятелю Коммуны.
— Кстати, я получил забавное письмо от Лафарга, — сказал Маркс. — Он передает сенсационное сообщение испанских и французских газет. Прослушайте эту басню:
«Прокурор Республики арестовал в Фосе трех братьев Карла Маркса, вождя Интернационала, и его зятя Поля Л…» Историю трех братьев Маркса вам лучше знать, чем мне, потому что, когда их арестовали, я был уже на пути в горы, на вершине которых вдыхают воздух чистой воли, как поется в песне».
— У вас действительно есть братья во Франции? — поинтересовался Врублевский.
— У меня вообще нет ни одного родного брата в живых, — ответил Маркс.
Женнихен пригласила всех к чаю.
В сумерки мужчины поднялись в кабинет хозяина дома. Маркс с наслаждением затянулся сигарой. Врублевский набил табаком свою трубку, а Лонге, отказавшись курить, подошел к окну. В саду он увидел Женнихен. С лейкой в руке она шла к своей теплице.
Валерий Врублевский внезапно достал из кармана изрядно потрепанного пиджака мятый исписанный лист бумаги и протянул его Марксу. Тот внимательно прочел раз, другой и сказал, заметно пораженный:
— Но ведь это превосходно. Я слыхал про Эжена Потье, но не предполагал, что он может написать столь мощные строки. Нам очень не хватало такого, из сердца вылившегося, гимна. Прошу вас, прочтите мне эти стихи вслух.
И в рабочей комнате Маркса зазвучал «Интернационал».
Вставай, проклятьем заклейменный…
Врублевский обычно мастерски декламировал стихи, по в этот раз голос чтеца дрогнул, надломился.
Никто не даст нам избавленья —
Ни бог, ни царь и не герой,
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой.
Преодолев волнение, Врублевский закончил чтение «Интернационала», Наступила тишина. Маркс курил и о чем-то сосредоточенно размышлял, нахмурив брови.
— На развалинах великой Парижской коммуны раздался этот полный уверенности в конечной победе призыв, — сказал он. — Замечательный памятник коммунарам.
Маркс погасил сигару и попросил Врублевского повторить рефрен.
Это есть наш последний и решительный бой,
С Интернационалом воспрянет род людской!
Привычка двигаться и менять местожительство вошли в обиход англичан, как традиционная воскресная молитва. Мир в их сознании был не более недоступен, нежели окрестности Лондона. Палестина — такое же знакомое, досягаемое место рождественского отдыха, как и британская колония Цейлон. И если выбор богачей падал на фешенебельную французскую Ривьеру, то только потому, что они подчас уставали от собственных владений, от одинаковой скуки английских отелей, от лицемерия своей морали и тупости этикета, от копии лондонского быта, воспроизводимого в иных широтах.
Несмотря на то что во всех дальних землях, помеченных «Британская империя», завоеватели имели привычный комфорт, пищу и распорядок дней, сами они неизменно меняли там свой облик.
Капитализм творит своеобразных оборотней.
Поверхностному взгляду не распознать в радушном английском лендлорде, отдыхающем в своем поместье или на взморье, охочем до собак, до детских шалостей, до старинных плясок и пиров, до сентиментального чтения у камина, наглого плантатора в Сингапуре, грозы туземцев. На родине он осторожен в своих отношениях с фермерами и умеет находить извилистые пути к сердцу своих наемных рабочих. Колониальная пробковая шляпа, маленький, невидимый в широком кармане светлых брюк пистолет, сток, несгибающиеся краги, сетка против москитов тщательно сложены вместе с господским беспредельным чванством и зверством в чемодан.
Отлично замаскированный, переполненный до краев верой и библейскими изречениями, полковник приехал в Лондон жениться из Индии, где стяжал мрачную славу в одной из пограничных крепостей. Он привез в Англию трофеи! шкуры леопардов и тигров, уничтоженных в джунглях. Трупы повстанцев-индусов, расстрелянных по его приказанию, остались на их родине. Его невеста восемь лот терпеливо ждала смерти тетки, без наследства которой брак казался невозможным. За истекшие годы она, поседев, начала красить волосы и купила на выплату домик для той счастливой поры, когда ее жених выйдет в отставку. А покуда полковник, благодаря молодой индуске — прислуге-наложнице, был терпелив и исполнен эпистолярной нежности. Тетка умерла, и начальник крепости индо-афганской границы прибыл в столицу. Он сошел на берег смиренным сыном церкви и проводил дни в богословских спорах, рассылке родственникам сентиментальных писем и разговорах о политике за сигарой и кофе в своем клубе.
