Кинули мостки, и на них показалась высокая, царственная фигура Елизаветы Петровны. Шетарди галантно встал на одно колено и подал царевне руку. Легко опираясь на нее, она сошла на берег. Сейчас же, повинуясь поданному ею знаку, гондола молчаливо отъехала и встала на якорь посреди реки.
Был жаркий, душный вечер. Ни единое дуновение не нарушало гладкой, как зеркало, поверхности реки, в которой таинственно отражались береговые дали и деревья, склонявшиеся тяжелыми ветвями к воде. От садовых куртин несся сладкий, одурманивающий аромат цветов, который заставлял сердце биться особенно томно, сладкой спазмой сжимая горло. Это была одна из тех ночей, когда хочется молиться, мечтать, любить и творить…
Легко опираясь кончиками пальцев на руку маркиза, Елизавета Петровна медленно взбиралась по отлогому откосу к беседке, стоявшей на холмике, по склонам которого росли левкои, резеда и душистый горошек. Даже голова кружилась от этого пряного букета запахов!
— Хорошо у вас здесь! — мечтательно сказала царевна, входя в беседку.
Несмотря на цветные окна, здесь было почти совсем темно. Елизавета Петровна почти ощупью нашла кушетку и опустилась на нее, утопая в мягких пружинах.
— Темно! — сказал Шетарди, и его голос звучал какой-то непонятной интимной дрожью. — Я сейчас принесу огня!
— Бога ради не надо! — вскричала цесаревна. — Так хорошо говорится, думается и слушается в этой прозрачной тьме. Зачем нам свет, маркиз? Разве мы не знаем друг друга? Разве нам надо бояться чего-либо в этом волшебном царстве феи цветов? Садитесь возле меня, маркиз, и давайте поболтаем. Мы давно не виделись, и я, право, даже соскучилась по вас… Ну, имеются у вас какие-либо новости?
Шетарди рассказал царевне Елизавете все, что сообщила ему Любочка. Во время рассказа голос маркиза дрожал все больше и больше. Ведь не мог он забыть, что все это говорила ему Любочка и говорила здесь же, в этой сгмой беседке, сидя на этой самой кушетке… Да, что-то необычное творилось с избалованным красавцем, всегда спокойным, самоуверенным, холодным. Запах цветов пьянил его, ночная тишина пела страстные гимны счастью, память дразнила пылкими сценами пережитых наслаждений. И мощно, неудержимо влекло его к сидевшей теперь возле него обаятельной женщине, от которой тонкой, еле уловимой, но сладкой и острой волной струились флюиды расцвета и апогея женственности.
Шетарди кончил свой рассказ. Наступила минута молчания. Наконец Елизавета Петровна заговорила, и ее голос казался тихой жалобой, полной затаенных слез.
— Очень рада за вас, милый маркиз, — сказала царевна, — потому что вам действительно было трудно жить при прежних двусмысленных отношениях с двором. Вы получите аудиенцию, и это даст вам необходимые гарантии. Но вы рассказываете об этом так, как если бы не вы, а я получу тут какие-либо выгоды. Я верю, — поспешно сказала она, заметив, вернее почувствовав, что маркиз хочет перебить ее горячими уверениями, — верю, что вы готовы и впредь, как прежде, употреблять всю силу своего влияния ради облегчения и улучшения моей участи. Но одного доброго желания мало. Нет, маркиз, в последнее время я окончательно отчаиваюсь! У меня даже нет желания продолжать борьбу, и, право, по временам мне кажется, что лучше всего будет пойти навстречу желаниям моих врагов и удалиться под защиту монашеской скуфьи…
— Что вы говорите, ваше высочество! — пламенно воскликнул Шетарди. — Ведь если вы откажетесь от жизни, то кто же иной имеет право пользоваться ее благами? И почему именно теперь, когда обстоятельства поворачиваются в благоприятную сторону, вы поддаетесь злому духу уныния и отчаяния?
Из-за туч брызнул лунный свет. Золотистые волосы царевны заискрились, лицо и белые, полные руки казались высеченными из мрамора, и только слезинки, бриллиантовой радугой горевшие в уголках глаз, да высоко вздымавшаяся, пышная грудь говорили о жизни, о взволнованной внутренней работе.
— Потому, что я одна, милый маркиз, — грустно ответила она, — а женщина, не имеющая в мужчине твердой опоры, — ничто. Вы, мужчины, можете жить стремлением к цели, отвлеченной идеей, мы же только тогда радуемся достижению, если можем с кем-нибудь разделить его плоды. Я стараюсь жить мечтой… Так иногда туман скрывает от нас угрюмую действительность сурового пейзажа, заставляя видеть в своих волокнистых нагромождениях замки, сады, воздушные образы… Но налетают вихри, и эта суровая действительность начинает казаться еще ужаснее, чем прежде. Мечты красят жизнь, но когда суровое прикосновение действительности срывает их радужные покровы, то настоящее и будущее кажутся еще безотраднее. Я пережила много иллюзий, маркиз…
— Но вы заблуждаетесь, ваше высочество! — с негодованием запротестовал маркиз. — Вы — предмет всеобщего обожания, один ваш вид чарует и привлекает сердца, редкий человек обладает таким, как у вас, даром притягивать к себе!
— Полно, милый маркиз… — грустно начала Елизавета Петровна.
Луна окончательно выплыла из-за облаков и широкой волной света одела царевну. Последняя повернула к мистически сиявшему светилу взор своих скорбных глаз, задумалась, не договорила. Только ее рука с выражением безнадежного отчаяния приподнялась и безвольно опустилась на руку Шетарди.
Посол вздрогнул, словно его коснулась электрическая искра: он ощутил слабое, еле заметное пожатие пальцев Елизаветы Петровны. Он ответил на это пожатие — рука царевны не отдернулась. Тогда, упав на одно колено, Шетарди покрыл эту руку пламенными поцелуями и воскликнул:
— Пусть так! Но зато я, маркиз де ла Шетарди и французский рыцарь, объявляю себя отныне рыцарем прекрасной русской царевны, которую клянусь и обещаю сделать царицей великой России или пасть за нее в бою!
— Царевна… Царица… — словно в забытье прошептала Елизавета Петровна. — Высокий сан… Громкий титул… Но где же женщина? Где же Елизавета, которой так хочется жить, любить и быть любимой?
Посол резко поднял голову, его взор встретился с томным, призывным взглядом царевны. Луна снова скрылась за облаками, но в наступившей тьме еще сильнее, еще властнее чувствовался призыв мятущейся женственности. Шетарди бессознательно все крепче сжимал теплую, вздрагивающую руку. Вот и другая тихой лаской коснулась его рук.
— Царевна моя! — хриплым шепотом страсти вырвалось у Шетарди.
Он кинулся к Елизавете Петровне и обхватил обеими руками ее тонкий, змеино-гибкий стан. Две полные, выхоленные, трепещущие желанием руки обвили его шею и прижали к взволнованно вздымавшимся персям. Все завертелось, закрутилось в голове посла; только страсть, всеобъемлющая, победная, неотвратимая, как смерть, овладела каждым фибром его существа.
И долго-долго, до конца дней своих вспоминал потом маркиз эти минуты острого счастья. Какой-то сонной грезой, обр лвками мечты представлялись они ему. Луна то выплывала, озаряя сверкавший страстью взор и белое упругое тело, то вновь скрывалась, и ночь благословляла их страстные вздохи объятиями бархатной тьмы… Пахло левкоями… Из-за реки несся несложный мотив какой-то русской песни… И всю жизнь потом запах левкоя и мотив этой песни казались маркизу клочками пережитого острого счастья…
Небо совершенно очистилось от облаков и светила полная луна, когда он и цесаревна наконец вышли из беседки. По лигу Елизаветы Петровны скользила томная улыбка сытого зверька. Шетарди был бледен и слегка пошатывался, все еще опьяненный хмелем страсти. Но по мере того как они спускались к реке, чувства замолкали, и все слышнее становился голос разума.
Шетарди махнул платком; гондола снялась с якоря и стала подплывать к пристани. С реки пахнуло свежим, сырым ветерком, который унес с запахом цветов последние остатки ночных чар. Елизавета Петровна вздрогнула, плотнее закуталась в плащ и рассеянно следя взором за подплывавшей гондолой, подумала:
"Это вышло очень удачно. Маркиз очень мил, а главное — теперь ему будет уже неловко отказывать мне в моих просьбах. Он — слишком рыцарь, чтобы не понимать, что нельзя пользоваться ласками принцессы крови, не поступаясь за это хогь чем-либо!"
Поцеловав со страстной почтительностью протянутую ему руку и проводив взорами гондолу, быстро скрывшуюся за поворотом, маркиз задумчивой поступью направился к себе.
Он думал:
"Вот что я называю соединить приятное с полезным!.. Женщина, которая отдается, подчиняется. Теперь мне легко будет заставить ее играть мне в руку. Да и пора! Письма Амело и Флери становятся с каждым днем все нетерпеливее. Теперь после того, как я получу аудиенцию, а царевна будет вся в моих руках, мне будет легко направить ход русских дел по моему желанию!"
Да, ночные чары развеялись; цесаревна и маркиз уже думали о том, как бы повыгоднее использовать пережитые минуты упоения. И оба они чувствовали, что этот момент должен стать поворотным пунктом на пути к преследуемой цели!
