Верный соглядатай сообщал, что александрийцы волнуются, народ в унынии, даже царский двор, охваченный страхом и растерянностью, не знает, как дальше жить, на что надеяться; золотая молодежь, составлявшая «общество неподражаемых», изменила свое название на имя «друзей смерти». Обеспокоенные Антоний и Клеопатра объявили большие празднества, чтобы успокоить народ.
Октавиан громко прочитал письмо друзьям.
— Мужайся, Цезарь! — послышались голоса. — Антоний обречен.
— Его положение — положение Помпея Великого, — сказал друг, говоривший о Кирене и Сирии. — Фатум, очевидно, не любит, когда муж Запада становится мужем Востока.
— О, если б это было так! — вскричал Октавиан. — Боги Олимпа, и ты, Юпитер Капитолийский, и ты, Венера, наша родительница, помогите мне покорить Египет для блага римского народа и уничтожить врагов, злоумышляющих против римской республики!
Канидий привез в Александрию страшное известие — легионы Антония перешли на сторону Октавиана.
Воины, не веря слухам, распространяемым противником, что вождь бежал, ждали его несколько дней, не смея вступить в переговоры с Октавианом, Когда же стали разбегаться войска союзных царьков, а за ними начальники легионов, когорт и центурий; когда поползли новые слухи, более отвратительные, о бегстве проконсула с египтянкой воины обезумели от ярости: «Проклятие изменнику! — кричали они. — Пусть тешится со своей блудницей! Не нужно нам такого вождя!» Иные плакали, в бессильной злобе сжимая кулаки, угрожая ими через море Африке: «Пусть Фурии отомстят предателю! Пусть уничтожат его с египтянкой и их ублюдками!»
Канидий не осмелился передать проконсулу угроз и оскорблений разгневанных воинов, однако Антоний догадался. Он сказал подошедшей Клеопатре:
— Они правы, оскорбляя меня, Разве я не обещал им восстановить республику и возродить старые латинские нравы?
Клеопатра нагнулась к нему, зашептав на ухо:
— Увы, царь и владыка мой! Неужели не надоела тебе собачья грызня триумвиров за власть? А здесь, на святой земле Кем — в нашем Египте, жизнь тихая, безмятежная, как на Олимпе…
— Молчи. Ты боялась, что я разобью его при Актионе и отправлюсь в Рим, чтобы работать на благо квиритов… Ты опасалась, что останешься одна с детьми, без мужа-царя, и что сенат потребует присоединить Египет к Риму… Ты страшилась, что наши дети лишатся царственных владений…
— Господин мой, разве мои мысли не были твоими мыслями? — вкрадчиво сказала Клеопатра, обвивая его шею холеными руками, но Антоний резко освободился от нее.
— Сперва ты меня толкнула на войну, а затем, когда все было готово и я выступил, стала отговаривать.
Ссоры происходили часто между ними. Они обострились, когда в Египет прибыл Ирод. Каждый день,, видясь с Антонием, он убеждал его убить Клеопатру, а Египет присоединить к Риму.
— Этим актом, — говорил он, — ты опровергнешь козни врагов, обвиняющих тебя в измене республике в пользу Клеопатры, и заслужишь восхищение Рима. Октавиан принужден будет заключить с тобой мир. Хотя царица — и супруга твоя, все же не доверяй коварной египтянке.
Антоний вспыхнул.
— Не сердись, божественный Озирис, — не смутившись, продолжал Ирод, пощипывая редкую бороду, — совет твоего верного слуги драгоценен. Обдумай, пока не поздно.
Антоний с негодованием отказался.
— Ты ошибся, Ирод, обратившись ко мне: я не убийца.
В эти дни Клеопатра была неспокойна, догадываясь об опасности. Узнав от Ирас, подслушавшей беседу Антония с Иродом, о решении мужа, она успокоилась. «Он не способен на такое дело, — подумала она не то насмешливо, не то презрительно, — любящий Антоний остается любящим Антонием».
Когда Ирод уехал, Антоний стал обдумывать, что делать. У него было одиннадцать легионов, корабли, деньги и множество друзей. Однако теперь он не пользовался авторитетом римского проконсула перед легионами. Греция и Азия перешли на сторону Октавиана, а шиитские царьки, бывшие союзники Антония, старались чанизать переговоры с победителем при Актионе. Стоило ли продолжать борьбу? Но в Сирии и Кирене остались еще верные легионы. А Рим, возбуждаемый Октавианом, требовал наказать Клеопатру… Неужели прав Ирод? Неужели его совет — единственное спасение?
Однажды, когда Антоний сидел с Клеопатрой в саду, наслаждаясь смоквами и запивая их вином, к ним подошла гибкая стройноногая Ирас: из-под фиолетового хитона выглядывали розовые ноги, обутые в светлые сандалии. Протянув ему с поклоном письмо, она сказала:
— Пусть господин соизволит взглянуть на этот папирус.
— От кого?
— Пусть господин прочтет…
— От кого? — хмурясь, повторил Антоний.
— Предсказание врача и астролога Олимпа, — шепнула девушка так тихо, что даже Клеопатра, напрягшая слух, ничего не услышала.
Антоний сломал восковую печать.
«Царь Египта, — читал он, — расположение планет и созвездий благоприятно для тебя. Торопись. Италия волнуется. Пошли надежных людей в Рим, подыми плебс и ветеранов, Только став господином Италии, ты, владыка страны Кем, кончишь победоносно войну».
Антоний оживился. С одиннадцатью легионами он сам немедленно отправится в Италию, наводнит ее своими людьми, которые путем подкупа склонят ветеранов на его сторону, а тогда, взяв Рим, он подымет весь Запад с Египтом против Греции и Азии и поразит вероломного Октавиана в самое сердце…
Он высказал свою мысль Клеопатре, но царица только покачала головою, подумав: «При Актионе я помешала ему проникнуть в Италию, следовательно и теперь он не должен помышлять об этом».
— Царь и владыка, — сказала она, притворно заливаясь слезами, — вся Италия против тебя, и неужели я допущу, чтобы ты жертвовал своей драгоценной жизнью ради призрачного благоденствия Рима? Вспомни о непостоянстве Рима по отношению к Сексту Помпею и к тебе: Рим отвернулся от побежденного Секста, а после Актиона и от тебя. Вот IX эпода жалкого льстеца и лизоблюда Горация — читай. Он прославляет трусливого Октавиана и оскорбляет меня, твою супругу; он пишет, что римляне стали рабами, повинуясь египетской царице и ее евнухам. Прочти, как он пишет обо мне! И после этого ты еще думаешь служить людям, которые подлы, вероломны, трусливы и продажны!
— Тем более, — подхватила Хармион, — что Октавиан не гнушается грязью, которой поливает наших царя и царицу…
Нахмурившись, Антоний возразил:
— Не было еще случая, чтобы Октавиан оскорблял публично женщину… в особенности супругу высшего магистрата…
— Не было? — вскричала Клеопатра, и глаза ее зажглись торжеством. — О, легковерный супруг! Вспомни Фульвию…
— Фульвию?… Октавиан поступил благородно, отпустив ее на волю после взятия Перузии…
Засмеявшись, Клеопатра повелела Ирас принесть эпиграмму Октавиана на Фульвию. Затем, обращаясь по-египетски к полунагой прислужнице, медно-золотистое тело которой лоснилось на солнце, приказала придвинуть столик.
Ирас принесла вощеные дощечки и положила их перед царицей. Хармион придвинулась к столику. Девушки не понимали по-латыни, и было им любопытно, как отнесется Антоний к стихам Октавиана.
Клеопатра стала читать нараспев, произнося слова не как римляне, и Антонию неприятно было слушать родную речь, искажаемую чужестранкою. Но еще неприятнее был смысл стихов, и проконсул сдерживался, чтобы не вырвать таблички из рук царицы.
А Клеопатра читала:
Quod futuit Glaphyren Antonius, hanc mihi poenam Fulvia constituit, se quoque uti futuam. Fulviam ego ut futuam?[29]
Взглянула на Антония.
— Продолжай, — сказал он, стараясь не выдать своего волнения.
Пропустив две незначительные строки, Клеопатра прочитала:
Aut futue, aut pugnemus, ait.[30]
— Довольно! — крикнул Антоний. — Подпись?
— Вот она. Узнаешь?
Да, это была подпись Октавиана, точь-в-точь такая, какую он видел на договоре о триумвирате.
Не глядя на Клеопатру, Антоний вымолвил по-латыни:
— Habes semper armas contra me.[31]
Клеопатра не ответила — ямочки на щеках пропали, и только две — одна над верхней губой, а другая на подбородке — темнели в сгущавшихся сумерках.
Не дожидаясь ответа, Антоний ушел.
«Не лучше ли было не начинать вовсе борьбы? — думал он. — Живя с Октавией, благороднейшей из матрон, я работал бы с Октавианом на благо отечества, и жизнь моя была бы тиха и невозмутима. А я связался с Изидой, сошедшей на землю в образе женщины с небесным обликом, — и гибну. Не дано права смертному любить богиню».
С тоскою на сердце шел он из дворца по дорожке, уставленной с обеих сторон сфинксами. А потом бродил по городу в рабской одежде, не обращая внимания на красоты храмов, зданий и обелисков, не слыша говора разноязычной толпы. Проходили греки, египтяне, иудеи, римляне, множество рабов — черных, смуглых, бледных, румяных, темно-оливковых и желтых, и вся эта толпа шумела, смеялась, кричала, перекликалась.
