Александр Сегень - Ричард Львиное Сердце: Поющий король

— Я, когда болел этой болезнью, не сочинил ни строчки, хотя меня арнолидия не очень-то потрепала, — согласился Ричард. — А вот Гираут вполне мог. Говорят, однажды в драке ему проломили череп, и он лежал без чувств, и все думали, он помер. Но когда над его бледным лицом склонился отчим, коего Гираут люто ненавидел, он укусил его за нос, да так, что бедный отчим лишился носа… Впрочем, кажется, это был иной Гираут, из Ла-Риоли, и тот Гираут давно помер. Ну, так кто же сочинил сирвенту против меня?

— Нашелся такой негодяй, — ответил Робер. — Просто пальчики оближешь, какая сволочь. Он родом из Пьемонта, зовут его Фальконет, одно время он прикармливался, как собачонка, при дворе Конрада Монферратского и промышлял сочинительством любовных писем для рыцарей, желающих овладеть постелью какой-нибудь из имеющихся в наличии дам. За это ему дали прозвище Пистолет[135].

— Хм, — усмехнулся Ричард. — У нас, в Ле-Мане, пистолетами называют еще и придурков, от которых невесть чего можно ожидать.

— Таков и этот. Одним он сочинял любовные посланьица, а другим — грязные стишки против недругов. Причем, что любопытно… — Робер засмеялся. — Прелесть какой негодяй! Он, передавая письма избранным горожанкам Сен-Жан-д’Акра, успевает еще проверить, хороша ли постель, намеченная тем или иным его заказчиком. А если по заказу одного рыцаря он сочинит пакость на другого, то этому же другому тотчас предложит свои ответные услуги в сочинении гадости на обидчика.

— Да, хорош! — гоготнул Ричард. — Нечего сказать, отпетый мерзавец. Стало быть, он и сочинил про меня? Где же теперь этот самый Пистолет?

— Представьте себе, эн Ришар, он пронюхал, что его разыскивают люди короля Англии, и вознамерился бежать в Тир или Антиохию. Я поймал его на Маркграфской пристани как раз в тот миг, когда он собирался сесть на корабль.

— Так он жил в Сен-Жан-д’Акре?

— Ну естественно. Новый король Иерусалима, Анри де Шампань, прогнал его из Тира, и Пистолет было подвизался в Сен-Жан-д’Акре при маркизе де Буска.

— Где же эта сволочь теперь?

— Готова предстать пред вашими гневными очами.

— Вот как? Так давай же его скорее сюда!

Через минуту Пистолет стоял перед королем Англии. Это был тщедушный и рябой молодой человек низенького росточка, кривоногенький, с чахлой бородкой и редкими волосенками. В довершение всего глаза его смотрели в разные стороны, или, как говорила про таких мамушка Шарлотта, один глаз на Прованс, другой — на Иль-де-Франс. Но при этом взгляд Пистолета был преисполнен наглости и неведомо откуда набравшегося чувства безнаказанности.

Рассмотрев сочинителя гнусной песни, Ричард сказал:

— Видать, дружок, тебя не очень любят женщины, и потому в тебе накопилось столько желчи. Я прощаю тебя, но с условием, что ты споешь мне свою сирвенту сам, и притом — с таким же в точности выражением, как ты пел ее герцогу Бургундскому. Идет?

— Насчет женщин вы точно подметили, ваше величество, — отвечал Пистолет. — Они не в восторге от моей внешности. Правда, я предпочитаю состоять средь тех, кого не очень любят женщины, нежели в числе тех, кого женщины и мужчины любят через край. Однако, при всей нелюбви баб к моему внешнему виду, готов биться об заклад, что изомну постельку любой, на кого бы вы мне ни указали, даже если это будет сама королева Ан… Ангулемская. То бишь графиня Ангулемская. Но это так, к слову, а насчет вашего предложения должен заметить, что, когда я спел свою песню герцогу де Бургоню, он за это отвалил мне два безанта. Будете ли вы столь же щедры, чтобы не поскупиться на пару червонцев?

Ричард в порыве возмущения вскочил с кресла, но тотчас взял себя в руки, на губах его заискрилась улыбка, он рассмеялся и затем ответил:

— Ты и впрямь можешь быть назван королем всех нахалов. Пистолет — слишком скромненькое прозвище для тебя. Когда ты споешь мне свою пакостную сирвенту, я постараюсь подобрать синьяль позабористее.

— Мне мой вполне нравится.

— Ладно, начинай.

— Бесплатно?

— Ценой тебе будет — жизнь.

— Мне не нужно сие сокровище. Господь Бог хотел меня удивить, подарив то, что, как Ему кажется, представляет ценность. На самом деле было б лучше, если бы он подарил мне забвение.

— Что ты знаешь о забвении, мерзкий стихоплет? — усмехнулся Ричард, вспоминая про ублиетку.

— Ничего, — пожал плечами Пистолет. — Добрый Боженька, сам обладающий забвением в полной мере, нам, людишкам, дал жизнь, а после нее — либо ад, либо рай. Но не забвение, которым Он лакомится сам. Вот за что я Его ненавижу.

— Господа Бога?! — возмущенно вскричал Робер де Шомон.

— Нет, забвение, — лукаво вывернулся стихоплет.

— Вот собака! Умеет! — восхитился изворотливостью Пистолета Ричард. — Пой. Если мне понравится твоя манера исполнения, то, так и быть, отвалю тебе два безанта, а может, и больше.

— Расточительность ни к чему, два меня вполне устроят вприкуску к жизни, оставленной вами мне, — осклабился негодяй, взял свою старую, потрескавшуюся лютню, заиграл на ней довольно бойко и запел:

Если в первом восьмистишии Пистолет на месте грязного словца икнул, то в дальнейшем все многоточия отвергались, он дал себе полную свободу слова, и, слушая его, Ричард то краснел, то бледнел, то готов был вскочить и растерзать негодяя, а то закатывался громким смехом, то хмурился, то фыркал, а то снова хватался обеими руками за живот от смеха. Песня была наигнуснейшая, наипакостнейшая, хулы на Ричарда возводились невообразимо наглые, такие, что самый лютый враг короля не мог признать их справедливости, но при этом никак нельзя было отказать сочинителю в даровании, его песня пылала остроумием, и самые подлые скабрезности в ней подавались не без изящества.

Содержание второй строфы было таково: блошонок вырос и стал королем некой Угловатой страны [137], лежащей там же, неподалеку от выгребной ямы, и был он таким пылким, что нередко путал, кто он, мужчина или женщина, блоха-дама или блоха-кавалер — ему все было едино, лишь бы вместе попрыгать по постели. Припев сопутствовал тот же.

Во второй строфе блошонок так возгордился, что поклялся до смерти закусать льва, но поскольку ни в Угловатой стране, ни в герцогстве за отхожим местом львов не наблюдалось, ему пришлось вжиться в шкурку одной мыши, живущей на корабле, а корабль отправлялся в страну львов. Место на палубе мышиного тела блошонок выбрал можно легко догадаться какое, а потому припев был особенно похабный.

В третьей строфе блошонок повстречался там же, на мыши, с бледной вошью, которая считалась корабельной принцессой-вошессой[138]. Но не успел он на ней жениться, как у него стали расти рога, и блошонок возомнил: «А не превращаюсь ли я в мотылька или, на худой конец, в жука-рогача?» И покуда он думал, принцесса-вошесса продолжала — прыг-прыг-прыг, скок-скок-скок…

Дальше все было в таком же роде, целых девять строф, раскрывающих историю похода блошонка на льва, во время которого чего только с ним не приключилось, в том числе и падение в стакан с вином, после которого блошонку дали прозвище, в коем обыгрывался синьяль Ричарда — «Выпивоха Львиное Черт Побери» — «Лишёр Корблё де Льон». Потом блошонок стал мусульманином и назвался Коран де Льон. Наконец сирвента подошла к своему завершению. Пистолет отложил в сторону лютню. Ричард поморщился, крякнул и сказал:

— Песня гнусненькая, но искра дарования в ней, несомненно, проскакивает. Поешь ты неплохо, хотя мне доводилось слыхивать певцов, и очень многих, по сравнению с которыми ты пищишь наподобие комара, вознамерившегося перепеть соловья. Черт с тобой, безант я тебе, так и быть, заплачу. Да и то сказать — за одну только твою смелость и нахальство.

Получив совершенно незаслуженный безант, наглый Пистолет вдруг заявил:

— Ваше величество, если пожелаете, я могу точно такую же песенку сочинить и про Гуго Бургундского, даже еще похлеще, ведь на вас я напраслину возводил, а про герцога я достоверно знаю кое-какие вещи, о которых ему не хотелось бы услыхать в подобной сирвенте.

На это Ричард ответил с величайшим презрением:

— Вот еще! Неужто ты думаешь, что я сам не способен сочинить такую песню и мне понадобятся услуги малоодаренного и неотесанного грубияна и клеветника вроде тебя?