Ей не хотелось портить его радость. Она знала, каких волнений и надежд стоит ему издание каждой новой книги, поэтому ответила кратко:
— Красиво.
Он заметил, как холодно и безучастно она сказала это.
— Нет, скажи откровенно, что ты об этом думаешь?
— Что я могу тебе сказать? Это красиво, но… это неправда.
Даже и эти ее слова не убедили его. Он считал, что она несправедлива к нему, и объяснял это ухудшением ее здоровья.
Она уже из Праги приехала похудевшая, побледневшая, с выражением усталости в глазах.
В последнее время состояние Марии ухудшилось. Хотя она делала над собой героические усилия, по лицу было видно, как она страдает, и внешние признаки болезни скрыть она не могла.
Есениус стал замечать, что жена не ест вместе с ним.
— Почему ты не ешь? — спрашивал он озабоченно.
— Я поела, — отвечала она. — Не дождалась тебя…
Однажды в кухне он нашел тарелку с недоеденной овсяной кашей. Это и была ее еда.
Подозрение, которое было сначала робким, как первый удар цыпленка по скорлупе яйца, начало расти. Страшное предчувствие набросило на его жизнь мрачную тень.
Он пригласил на консультацию доктора Риччи.
Итальянский доктор подтвердил его диагноз.
— Рак желудка, вы были правы, — сказал он в прихожей тихо, чтобы больная не услышала.
Хотя Есениус и сам точно знал ход этой ужасной болезни, он спросил у своего коллеги, как непосвященный, который ждет хоть какого-то утешения:
— Как вы думаете, долго она еще будет мучиться?
Риччи пожал плечами.
— Вы же знаете, как это бывает. Все зависит от сердца. Месяц… два месяца… не больше трех. Теперь надо только стараться облегчить ее страдания… Это будет тяжело и для нее, и для вас. Да поможет вам бог…
Следующие недели были очень грустными. Мария так слабела, что не могла ходить. Она лежала и молилась. Но молитвы приносили облегчение только душе. Она похудела еще больше, лицо стало пепельным, нос заострился — словом, Есениус уже видел «гиппократовские знаки», знаки смерти…
Мария ждала смерти, как облегчения страданий. Грудь ее теснила страшная тяжесть: страх за мужа. Что он без нее будет делать? Но смерть не отвратить ничем, ни молитвой, ни беспокойством за любимых, которых нельзя оставить одних…
В середине мая Мария закрыла глаза — навеки.
Как дерево, выдернутое с корнями мощным вихрем, как ладья с поломанным веслом в бурном море, — таким был Есениус в эти тяжелые дни. Он смотрел на лицо жены, которое в мигающем свете свеч казалось еще бледнее, чем днем, слушал молитвы двух плакальщиц и думал. Губы машинально повторяли слова молитвы, но мозг был занят другим. Утрату Марии, как свежую рану, он будет чувствовать до самого конца своей жизни. Время, конечно, немного залечит ее, но его жизнь изменится, как меняется река, когда она попадает в другое русло. Восемнадцать лет, которые они провели вместе, оставили глубокий след — он не сможет привыкнуть к одиночеству. И вот эти восемнадцать лет вновь проходят перед ним.
Он упрекает себя, что не часто давал почувствовать Марии, как она ему дорога и нужна. Ему достаточно было знать, что Мария принадлежит ему, что она с ним, что он может всегда и со всем обратиться к ней. Это давало ему уверенность и силы. Знала ли об этом Мария?
Тоска сжала ему сердце. Он никогда не сможет отблагодарить ее теплым словом…
Нет, невозможно, чтобы он никогда не встретился с ней. Смерть не может разделить их навеки. В этом его утешение.
А Есениусу теперь нужно утешение, очень нужно.
Он почтит память Марии, он напишет книгу о бессмертии Души и разошлет её всем своим знакомым.
Сначала нужно позаботиться о достойном погребении усопшей. Есениус решил перевезти тело жены в Шопрон и там похоронить.
Он шлет печальную весть всем друзьям. Одно из первых писем он посылает Кеплеру в Линц.
«Свидетельствую мою преданность Вам, доброжелателю моему и другу самому дорогому.
С тяжелым, сокрушенным горем сердцем извещаю Вас, что господь бог всемогущий, господин живота нашего и смерти, податель всех благ этой жизни, дорогую и горячо любимую супругу мою, Марию Есениусову, урожденную Фель, из этой юдоли слез к себе призвал и сделал ее наследницей царства небесного. И тем меня, покорно принявшего крест сей, в невыразимую печаль погрузил. Коль скоро тело дорогой усопшей ничего иного не требует, как только предания матери нашей земле, чтобы оно там до судного дня отдохновение приняло, окажем ей эту последнюю почесть и похороним ее по христианскому обычаю в городе Шопроне в пятнадцатом часу.
Осмелюсь поэтому почтительнейше просить Вас, чтобы Вы телу любимой супруги моей последнюю христианскую любовь отдали и проводили вместе с другими дружески к нам расположенными особами в этот последний путь из дома моего брата Даниеля Есениуса в Шопроне до храма Богоматери, в том же городе находящегося…»
Тело усопшей отвезли в Шопрон, чтобы покоилось оно в тамошнем храме, в близости от живых членов фамилии.
Кеплер на погребение не прибыл.
Еще когда Есениус был в трауре, в Вену приехал Кеплер и нанес ему визит.
Они не виделись с той поры, как Есениус покинул Прагу. Сначала ученые часто писали друг другу. Письма их были очень сердечными. Они сообщали друг другу о семье и обменивались научными новостями. Есениуса радовал каждый успех Кеплера, хотя сам он часто испытывал укоры совести. Словно его кто-то спрашивал: «А ты?»
Неожиданно от Кеплера перестали приходить письма. «Наверное, очень занят работой, — думал Есениус, — вот и забывает написать».
Зная рассеянность Кеплера, он снова написал ему. Но и на этот раз Кеплер не ответил.
Видно, дело было не в забывчивости. Но в чем же? Есениус не мог понять, чем он обидел друга.
Ему было очень больно сознавать, что какое-то недоразумение нарушило их прекрасную дружбу. Но, не чувствуя за собой никакой вины, он надеялся, что со временем все выяснится.
И вот вдруг после похорон без всякого предупреждения явился сам Кеплер. Тем дороже был для Есениуса его приезд.
Они посмотрели друг другу в глаза, и в этом взгляде, глубоком и пытливом, растаяло всякое отчуждение: они горячо обнялись и долго, безмолвно жали друг другу руки.
— Пусть бог дарует вам силы в вашем великом горе, Иоганн, — промолвил Кеплер. — Я получил ваше сообщение поздно и потому не смог тотчас же прибыть на похороны. Простите.
Они беседуют одни в пустой комнате, но тихие слова, идущие из самых потаенных глубин сердца, вызывают в их памяти невидимые образы дорогих существ, которые столь недавно составляли неотделимую часть их жизни. И задушевные слова очищают душу и снимают тяжесть с сердца. Как будто рухнула невидимая преграда между ними, как будто все снова как в Праге…
— Я два раза писал вам, Иоганн, — проговорил Есениус, но вы мне не ответили. Вы получили мои письма?
Этот упрек прозвучал скорее как жалоба на какое-то препятствие, которое стало на пути их дружбы. Есениус внимательно смотрел на Кеплера.
Кеплер выдержал взгляд твердо.
— Я был зол на вас, Иоганн. Очень зол. И, если бы не удары судьбы, которые обрушились на нас обоих и которые показали мне, как ничтожны пред лицом вечности даже самые большие человеческие страсти, я бы сердился на вас еще и посейчас. Но, когда я взвесил все, я пришел к убеждению, что неправ.
Есениус слушал пораженный. Значит, он не ошибся!
— Ради бога, из-за чего? Я ничего не знаю…
Кеплер внимательно смотрел на стол, рисуя на нем в задумчивости какие-то орнаменты и геометрические фигуры.
— Возможно, вы рассердитесь, но я должен вам все сказать. Наша дружба должна выдержать и это испытание.
Есениус не верил своим ушам. Он и представления не имел, на что намекает Кеплер. Хотя он не чувствовал вины, слова Кеплера и его тон говорили о том, что дело не шуточное.
— Мне было неприятно то, что вы написали о Матиаше.
У Есениуса словно гора с плеч свалилась. Слава богу, только это. Но теперь его одолело любопытство.
— Простите, друг мой, но я в самом деле не понимаю, отчего вы рассердились. Ведь тут нет ничего, что могло бы вас задеть. Я написал в честь императора…
— Именно в этом-то все дело! — горячо воскликнул Кеплер. И, понизив голос, добавил грустно: — Иоганн, почему вы погрязли в мелочах?
Есениус не понимал, в чем его упрекает Кеплер.
— Вы врач, Иоганн, известные врач. Самый лучший врач, которого я знаю. Почему вы забываете об этом? Почему не пишете только своих медицинских книг? Почему унижаетесь на манер придворных писак, которые стараются снискать благосклонность хозяина безвкусными хвалебными одами? И одами, как они сами знают, совсем незаслуженными?
