— О, люто мне, Господи! — воскликнул Иван. — Удали меня от пути лжи! Умствую не по разуму и в соблазне лукавства мысленного нахожусь. Защити и наставь меня, Богородица, Мати Пречистая! Прими под руку Свою и пошли мне прощение!
Он прилёг и продолжал слушать звуки, доносящиеся снаружи. Усталые возбуждённые голоса расходившихся с гулянья почему-то показались стонами. Иногда сипло вспискивала сопелка или хриплая дудка. А соловьи под окнами булькали, клыкали, стукотали, пускали свист. Умолкнув, выжидали — и вдруг все вместе раскатывали дробно и гулко. А кто-то подпускал поверху сладчайшее пленьканье. Воробьи же то ли спали ещё, то ли почтительно слушали. Иван вытер глаза, свернулся калачиком, как бывало в детстве. Небо порозовело и облило тонким светом белостенный Успенский собор. Стало наконец тихо, всё вокруг вымерло.
Вдруг двери храма отворились, и вышли четверо в чёрных мантиях и клобуках. Лица их были закрыты намётками — монашескими покрывалами. Под ногами у них трепетали и обвивали колени огненные языки, по которым эти четверо как бы плыли, скользили без усилий. Один обогнал остальных и шёл впереди по площади, и походка его была необыкновенна легка, бесплотна. Склонив голову к плечу, он приоткрыл лицо. Оно было исполнено сияния без лучей, света золотистого внутреннего, не слепящего, но трудно переносимого для глаз света в чёрной оправе.
Иван напряг зрение и увидел лицо второго, очень знакомое лицо, не удлинённое, как его обычно пишут, а скуластое, в круглоту, усы и борода негусты, а сам лик смуглый. Это узнавание потрясло Ивана. Он боялся признаться себе, кто это... А почему бы Ему не быть смуглым? Ведь он столько ходил по дорогам Палестины и Иудеи под солнцем и ветрами!
И третий отодвинул покрывало, открыв лишь один глаз, глядящий в самую душу, чёрный, с точкой света в зрачке. Ох, этот глаз!
А четвёртый так и прошёл мимо, не отнимая намётки от лица. Иван повернулся за ним в растерянности и увидел, что никого уже нет, только что-то невесомо обняло его, и снизошёл никогда не испытанный ранее, не изречённый покой.
...Иван вздохнул протяжно и потянулся. Митя сидел у него на постели, держал лицо отца в ладонях и клевал его мягким носиком в нос.
— A-а, заинька-ковыляинька? — сонно сказал Иван, лаская сына. — Пошто так рано поднялся? Ты ещё неумоя?
— И умылся, и помолился даже, — сообщил Митя. — А матушка меня гребнем причесала.
«Господи, благодарю Тебя за вразумление, — быстро подумал Иван, — благодарю, что показал Ты мне истинное счастье моё!»
— Мы с тобой, Митя, нынче к батюшке Сергию пойдём на Маковец. Я так решил.
— Пач-чему? — спросил Митя, продолжая стукать отца носиком. — А он добрый? Мы с дружиной пойдём? — Ему явно хотелось с дружиной.
— Это не такой монастырь, чтоб со свитой и охраной туда вваливаться. Вдвоём пойдём.
— Ну, пойдём, — согласился Митя, несколько разочаровавшись. — А мы лесом пойдём?
— Лесом.
— Тёмным?
— Тёмным-претёмным. И заночуем в лесу. Аль ты боишься?
— С тобой-то? — ответил Митя храбро.
Только успел Иван Иванович распорядиться о сборах, как ему доложили:
— Монашек какой-то тебя спрашивает.
В горнице, заложив руки за спину и задрав голову, стоял... Восхищенный.
— Ты чего тут нюхаешь? Как ты пролез-то сюда? — разгневался великий князь.
— А вот любуюсь... Как потолок-то лепо расписан: и солнце, и звёзды, и травки.
— Зачем пожаловал? — угрюмо настаивал князь.
— Как это? — удивился Восхищенный. — Разве ты меня не звал, не посылал за мной?
— Да на кой ты мне нужен? Только злишь меня.
— Ну, уж я даже не знаю... — растерянно бормотал монах. — А мне сказали...
Уперев руку в бок, Иван Иванович нетерпеливо постукивал носком сапога:
— Ты отвяжешься от меня когда-нибудь?
— А разве ты... не едешь? — неуверенно спросил Восхищенный, переминаясь.
— Тебе-то что?
— Ну, вот и я с тобой! — обрадовался монах. — Я же знал!.. Знал я!..
— Что знал-то? — уже со злобой спросил князь.
— Что призовёшь меня, как к Сергию отправляться. Мы должны туда вместе...
— Пошто?
— Ну, возьми, а? — робко попросил монах. — Мне одному не дойти. Охромел, вишь, я. — Он проковылял по горнице, показывая, что в самом деле охромел. — Куда я такой гожусь? Ступни, в мокрети всегдашней пребывая, распухли вовсе и горят, ночами не сплю в стенаниях. Ну, возьми с собой в последний раз! Тебя убогий просит! Князь, а-а?
— Ну, иди! — пересилил себя Иван.
Расписная новая телега, обитая изнутри лубом, хорошо пахла свежим деревом. Восхищенный хотел, чтоб в неё наклали накошенной травы, но дядька княжича Иван Михайлович велел положить подушки, а сверху ковёр, чтоб дитяти было удобно, а от запаха молодой травы голова заболит. Запрягли гусем три лошади. На переднюю сел верхом Чиж. Ухабничим взяли могучего дружинника Дрюцького. Восхищенный и в самом деле был плох. Ухабничий еле взгромоздил его в телегу, перекрывая его оханья бранью. Для Ивана Михайловича путь в шестьдесят вёрст тоже был тяжеловат, но ради благословения преподобного Сергия он и виду не показывал.
Лошади побежали споро, и дорога стелилась хорошая, без ухабов, так что Дрюцькой сидел без дела.
На душе у великого князя было легко. Он и сам не знал, чего ждёт от этой поездки, просто сердце велело. Хоть раз в жизни послушаться собственного сердца, а не чужих советов. Проплывали по сторонам лоскуты и заплаты полей, все зелёные, а у каждого поля всё-таки свой цвет. Лишь вдали, у окоёма, зеленина сливалась в серебристой, жемчужной дымке.
— Какой день-то красный! — радовался Восхищенный. — Как раз на Петры и Павлы в обитель поспеем.
— Ты помалкивай, — велел князь, чтобы он не разговорился.
— Я и так, — робко поспешил согласиться монах.
Иван Иванович задрёмывал и слышал сквозь дрёму, как дядька рассказывает Мите сказку:
— Сидят же птицы на деревах тех, различны имея одежды: у иных, говорят, перия, как злато, у других багряно, у иных червлёно, а у других сине и зелено.
— Почему? — спросил Митя.
— Так Бог их устроил.
— А зачем?
— Себе и людям в радость.
— А откуда у петухов пение?
— Как откуда? Из горла.
— Было яйцо, стал петух в перьях и поёт. Откуда это взялось?
— Я тебе не про петухов говорил. То птицы дальние, заморские.
— Почему?
Так они могли бесконечно. У Мити всегда на языке почему да зачем. Но и он скоро сморился, уснул, положив голову дядьке на грудь. Тот сидел, боясь пошевелиться, только улыбкой давая понять Ивану Ивановичу, как затекли у него руки держать тяжёленького княжича.
Иван вспомнил, как ехал с отцом и Феогностом в Солхат, как был счастлив и какое горе приключилось по возвращении — кончина маменьки. Он редко теперь думал о ней. «Закажу в монастыре панихиду, по всем, по всем, кого я любил».
Митя скоро пробудился со вспотевшими висками и сообщил дядьке, что Владимир Серпуховской и Иван Малый оставлены дома, потому что ещё годами не вышли, а он, Митя, хочет сикать. Остановились, пошли в орешник, а Восхищенный помочился прямо с телеги. Дорога его совсем разбила. Митя потребовал, чтобы дядька нарвал ему лещины, но Иван Михайлович отказал:
— Орех пока ещё в зелёных штанах, не поспел, рано.
— Почему в штанах? Тогда давай яблочка.
И яблочко дядька отверг:
— Зубам будет оскомина.
Митя обиделся и глядеть на дядьку больше не хотел.
Иван Иванович порылся в припасах и достал всем по финику, а Мите — целую горсть. Ухабничий, усмехнувшись, отказался, остальные бережно ели редкое лакомство, косточку же продолговатую каждый сохранил на память. Только Митя их беззаботно выплёвывал, предварительно хорошенько обсосав.
К вечеру поужинали захваченной из дому варёной фасолью, Дрюцькой её на костре погрел в горшке, а Восхищенный поел ещё мочёной чечевицы. Спали все крепко. Митя — с отцом, обняв его за шею.
На другой день поднялись на заре, а ополдень были уже в половине пути. Небольшое круглое озеро притаилось в лесу, тёмное от нависающих вётел, а посередине сияющее светом отражённого неба. Митя тут же возжелал купаться. Чиж с Дрюцьким стреножили лошадей, пустили покормиться, разостлали попону для трапезы. Восхищенный не вылезал из телеги, но за всем наблюдал.
