На другой день поднялись на заре, а ополдень были уже в половине пути. Небольшое круглое озеро притаилось в лесу, тёмное от нависающих вётел, а посередине сияющее светом отражённого неба. Митя тут же возжелал купаться. Чиж с Дрюцьким стреножили лошадей, пустили покормиться, разостлали попону для трапезы. Восхищенный не вылезал из телеги, но за всем наблюдал.
— А скатерть где для князя? — вопросил он.
— Не твоё дело! Забыл! — огрызнулся Чиж.
— Неугодник ты какой стал! — попрекнул его Иван Иванович.
— Тебе рази угодишь? — проворчал слуга. После гибели брата-близнеца он стал всегда мрачен, неповоротлив и сед, как будто жизнь ушла и из него самого, как будто он в тридцать лет уже состарился.
— Обныряй-ка озеро-то! Княжич купнуться хочет. В тихой воде омуты глубоки бывают.
Чиж неохотно полез, показал Мите, до каких пор заходить, чтоб дна доставать.
— Да я лучше вас всех плаваю1. — закричал Митя, голеньким кидаясь в воду, нырнул, замелькал в прозрачной глубине, как белая узкая рыбка, вынырнул с торжествующим воплем: — Дядька, давай наперегонки!
Иван Михайлович только головой осуждающе качал. С возрастом осторожлив он стал и во всём за княжича боялся.
Митя выскочил из озера дрожащий и свежий, пожалел неподвижного в телеге Восхищенного:
— Дрюцькой, вытащи монашка-то на траву.
Ухабничий посадил Восхищенного на закорки и снёс на попону, отчего в сторону Мити последовали многократные пожелания Господнего спасения. Иван Михайлович напоил страдальца травным отваром, приготовленным на костре, после чего тот развалился на попоне, на подложенных под него подушках.
— Добрый ты всё-таки, князь! — наконец удостоил он похвалы Ивана Ивановича.
Даже если и немил тебе человек, стоит только начать о нём заботиться, помогать ему, как возникает сочувствие к нему и ответственность за него. Иван Иванович сам не заметил, как испарилась его неприязнь; а теперь он досадовал и корил себя, что раньше не помог больному побирушке: ни ряску ему не послал, ни боты с валяными чулками, вообще забыл о нём на пять лет... А вот про новые сапоги жене не забыл. Нищий не клыхтает, голос не подаёт.
Митя принёс Восхищенному свой новый саадык показать.
— Ай-ай-ай, какой лук! — одобрил монах, всё осматривая в подробностях. — Какое налучье! Бархат черевчат, поволочен и коймы набиты серебряны, а? И стрелы в колчане, гляди-ка! Теперь ты при оружии, княжич. Хоть в поход иди! Батюшка подарил, да? Батюшка у тебя щедрый!
Митя стрелял во все стороны. Чиж, ухабничий и дядька отыскивали и приносили стрелы. Княжич с горделивым вопросом оглядывался на отца, если стрела вонзалась в дерево, ждал одобрения. Но Иван Иванович молчал.
— Князь, а князь? — осторожно начал Восхищенный. — Говорят, ты грамотным людям и купленным свободу обещал в своей духовной? Идите, мол, куда кому любо. Так ли?
Иван довольно улыбнулся:
— Кто сказал?
— Поп Акинф и Нестерко тож.
— А ещё что говорили?
— Ничего. Только радуются все и хвалят тебя.
— Неужто? В кои разы хвалят.
— Отблагодарим, говорят.
— Чем же?
— Найдём как... В Свод, мол, хвалу об нём занесём. Прокопию с Мелентием скажем, одно только добро спомянут, историки-то наши.
— Ну вот, значит, и я сподоблюсь? А может, я этих списателей ещё переживу?
Восхищенный потупился:
— Без разуму болтнул. Не серчай уж.
— А ты сам-то грамотен ли?
— Я грамоте хорошо обучен, хотя и не писец. А иные монахи и псалмы-то знают только с голоса.
— И у Сергия такие есть?
— А чего же? Там просто всё. Боярин ли, холоп, архимандрит ты был — без разницы. Все живут в равенстве, без кичения и предпочтений.
— Иван Михайлович, хватит тебе за стрелами бегать! Принеси-ка из моей укладки, бумага там есть да перо с чернилами, — распорядился князь. — А ты, Дрюцькой, сними с телеги сиденье переднее да вот на пень положь. — Требуемое было исполнено. — А теперь отойдите подале, мне подумать надо.
— И мне уйти? — Восхищенный попытался приподняться, что далось ему с большим трудом и видимой мукой.
— А ты бери перо да изобрази вот тут вверху крест.
— Понял, князь, понял! — заторопился Восхищенный. — Поминальную хочешь написать?
Но, увы, перо в его распухших пальцах еле держалось, и крест получился кривой и корявый.
— Да у тебя и на руках-то мослы не годятся! — с досадой заметил Иван Иванович.
— Это пройдёт, — оправдывался монах. — Вот жары настанут, и мне легче будет. Прогреюсь — и будет легче. Сколько уж раз так бывало.
— Батюшка, а можно мне? — от волнения робко попросил Митя. — Я ведь тоже умею. Дозволишь?
— Отколь ты умеешь? Только бумагу спортишь.
Сын лукаво улыбнулся:
— А помнишь?.. Заставица люба?
— Ещё лучше моего сделает небось! — поддержал Восхищенный.
— Ну, садись, — согласился Иван Иванович. — Макай перо, да неглубоко, чтоб не капнуло.
Митя живо примостился на коленках возле пня, разгладил кулачком бумагу, мельком победительно глянул на дядьку с ухабничим, которые почтительно стояли на расстоянии: неуж княжич сам пишет? Восхищенный пригодился только на то, чтобы держать чернильницу в виде жабы, у которой в голове была деревянная затычка.
— Пиши, сокол наш глазастый, — сурово сказал отец, Златоглазый, — тут же поправил Митя.
— Ладно, пиши: Иван, Олена, Феодосья, владыка Феогност, младенец Василий, Семён, Андрей, Настасья...
— Это жена, что ль, Симеона Ивановича? — встрял Восхищенный.
— Она... Теперь Алексей...
— Убиенный, — подсказал Восхищенный. — Ты Хвоста помянуть хочешь?
— Убиенный не пиши, Митя.
— Пач-чему?
— Ничего не надо, кроме имён.
— А почему Василий — младенец? — спросил Восхищенный. — Я думал, ты новгородского владыку хочешь.
— Это особо. Пиши, Митя, ещё раз: Василий.
— А кто они все, батюшка?
— Утраты мои.
— Почему?
— Потому что. Пиши детей Семёна, братаничей моих, Семёна и Ивана.
— А ещё дядя Юрий? — вдруг вспомнил Митя. — Он тебе дед-двоюродник?
— Да. Его пиши Георгием.
— А ещё Кончака?
— Ой, Кончаку-то я забыл! Её пиши Агафьей.
— Почему?
— Кончака она по-татарски.
— Она разве татарка? — удивился Митя.
— Была татарка, а стала православная. Давай теперь тверских упомянем князей, в Орде убиенных: Михаила и Дмитрия Грозные Очи, Александра и Фёдора. Ещё пишем Константина... Когда, сынок, я твоих годов был, ему отшельник крымский смерть в Орде предсказал.
— Его тоже убили?
— Сам помер, горлянка у него была, кровь горлом шла.
— Почему? — Митя, сдвинув бровки, сумрачно глядел на Восхищенного, но бровки разъезжались, не умел он ещё хмуриться.
— Ты чего, княжич? — всполохнулся монах.
— А у меня грозные очи?
Восхищенный улыбнулся со значением:
— У тебя другое прозвание будет... славное.
— Какое?
— Резвый, бегаешь быстро, стреляешь метко, — льстил Восхищенный, — во всём скорый.
Вписали ещё прадеда Митина Данилу и прапрадеда Александра, прозванного Невским, супружниц их.
— Где бо их житие и слава мира сего и багряница, и брачины, сребро и злато? — задумчиво произнёс Восхищенный.
— Ну, всё, что ль, начертали? — задумался и князь. — Давай, Митя, ещё Протасия старого помянем. Он прадед твой по матери.
— Князь, а князь? — робко сказал Восхищенный. — Впиши ещё смиренного монаха Гоитана, а?
— Это кто? — строго спросил Митя, но, поймав взгляд отца, вписал и неведомого Гоитана.
Подошёл дядька:
— Иван Иванович, устал отрок, поди? Пусти поиграть-то?
— Аки воды, утекли все они в жизнь вечную! — Восхищенный едва удерживался от непритворных слёз. — А Гоитан-то сколь был изяществом благодатен и искусностию велик!..
— Пошто татары столько тверских князей побили? — спросил Митя, затыкая жабе голову.
— Лихоимцы сарайские! — тихо обронил отец, взяв поминальник и размахивая им, чтобы высохло.
Митя вскочил с колен:
— А я их не боюсь!
— Не видел ты, княжич, как они руки и головы бояр посеченных мечут псам на съедение, — сказал дядька.
