Однако темно грядущее.
— Не то, не то… — шепчет Дмитрий.
Не верит он в утешные мысли. Мрачно ему.
И вдруг внезапно, как озарение, как грозовая вспышка на черном небе, приходит беспощадная весть.
«Так ныне?..»
«Ныне».
«Господи! Если и на то Твоя воля — дай мне мужества исполнить ее!..»
Но нет в душе мужества.
«Ай!.. Ай!..» — плачет беззвучно Дмитрий. До боли кусает губы, чтоб как последнюю сладость почувствовать эту боль, качает во тьме головой: не хочу, не хочу умирать…
Еще одна ночь на земле постепенно проходит. Отплакав, скорчившись, как младенец в утробе, молит Дмитрий о малом: дать ему спасительный сон, чтобы не думать, не помнить, не знать.
И Господь дает ему сон.
Казнили спешно. Знать, хан размыслил жизни русских князей среди ночи и теперь ждал доклада об исполнении его приговора к утреннему намазу. Он любил начать день с богоугодного дела.
Серый рассвет лишь обозначился в небе. Мир был лилов от тьмы. После спертого, затхлого духа вонючей кибитки пряный от сгоревших за долгое лето трав степной вольный холод пьянил. Ветер, что, кажется, не устает здесь дуть никогда, однако же стихший ненадолго в самую темную пору, вновь поднялся к рассвету. Было зябко. С угрева кожа побежала мурашками.
«Уже не согреюсь…» — отчего-то спокойно и как-то чуждо по отношению к себе подумал Дмитрий. Странно, но смертного ужаса, что смутил его ночью, не было в нем. Князь был тверд и даже будто нетерпелив в ожидании смерти, как бывает внутренне бодр и нетерпелив человек перед важной, значительной встречей. Томила и раздражала лишь суета необходимых приготовлений.
— Разуйся, кназ, а? — кивнув на сапоги, попросил тот татарин, что был с ним в кибитке.
Татарину одинаково было жалко и жизни этого молодого русского князя, которого разбудил он для казни, лишь только тот и заснул, и сапог его, и кафтана, и портов, и белой рубахи, что достанутся палачу.
Решив, что сапоги и правда ему уже не понадобятся усмехнувшись про себя нелепости последнего благодеяния, Дмитрий пожал плечами:
— Сымай. — И поднял ногу перед татарином.
Татарин готовно кинулся на колени, благодарно цокая языком и лопоча что-то ласковое, один за одним проворно стянул сапоги.
Точно в воду взошел. И после ночи земля хранила тепло. С последним удовольствием Дмитрий мял ступнями не колкую, но нежную, как парча, жухлую до тлена степную траву.
Первым казнили новосильского князя Александра Даниловича. По спешке ли, по милосердному Узбекову слову, слава богу, казнили без особых затей, на какие татары были большие искусники.
Князь Новосильский держался мужественно. Хотя и было заметно, как бьет его ознобная дрожь, все улыбался Дмитрию. На него и глядел неотрывно, точно не было иного ему куда глядеть. И то, во всей необъятной степи, казалось, двое их только и было.
Кисти рук стянули ему петлями, затем, как вознесли, по два татарина на каждый конец, растянули веревками руки на стороны, точно гостей встречал князь. Впечатление то еще более усиливалось от улыбки, прилипшей к губам. По натянутым веревкам побежала от князя мелкая дрожь.
— Зябко, брат, в чужой земле помирать, — на ту дрожь усмехнулся Александр Данилович.
— Крепись, — откликнулся Дмитрий.
— Господь укрепит, — вздохнул он и вдруг, будто опамятовав, закричал державшим его татарам: — Стойте, ироды! Стойте, поганые! — Стронув с места татар, он попытался согнуть в локте правую руку. Татары не поддавались, уперлись ногами в землю. — Да пустите же православного! Перед смертью-то дайте крестом себя обнести!
Поняв, чего хочет русский, татары ослабили веревку.
Глядя в небо, трижды перекрестился князь, сказал тихо:
— Христианин есмь! — Еще улыбнулся Дмитрию: — Ну вот, теперь можно и помирать, брат! — И сам протянул руку на волю татарам: — Да бейте уже!
То ли не выдержал и на миг отвернулся Дмитрий, то ли сморгнул, но он не увидел, как убил князя маленький, юркий татарин, в один миг оказавшийся перед ним. Будто лист облетел — скаля зубы, татарин уже стоял в стороне. Голова князя сникла, несколько чересчур завалившись к левому боку, тело обвисло на натянутых веревках и, когда по крику старшего татары бросили их, будто взмахнув руками, мягко повалилось на землю.
«Так бы и мне умереть», — возжелал Дмитрий, невольно позавидовав скорой смерти новосильского князя.
Но его убили иначе.
До того как, поломав позвонки, свернуть шею, сыромятными ремнями его привязывают к телеге. Тот же сноровистый, юркий татарин, оседлав его точно коня или бабу, лицо в лицо склоняется над ним, скаля белые, влажные зубы.
— Видишь меня, урус?
— Вижу, пес…
Кажется, не стальным полотном, но живым языкатым огнем полоснуло Дмитрию по глазам. Боль опалила до дна сознания, опалила и ушла, оставив кровавую, багряную тьму. Точно в сон провалился. Но то и есть, видно, сон. В том сне полыхает пожар. Громаден и всеобъемлющ. Горит его Тверь, и в Твери заживо сгорает его Любовь. «Вот видишь — я тебе снюсь!» — сквозь огонь улыбаясь, утешает его она. Но он в том мучительном сне понимает: не сон то, а правда, которую явит жизнь.
— Нет! — кричит Дмитрий. И возвращается боль, и вновь нетерпимым огнем поражает сознание. И рушится жизнь, исчезая в багряной тьме.
Сколь это длится — миг или вечность — кто знает?
И все же сознание превозмогает боль, он слышит на шее стальные, ловкие пальцы, пальцы палача холодны и приятны коже.
«Ну же, скорее!..»
Но прежде чем умереть, видит Дмитрий небесный ослепительный свет и в небесах — отца. Чтобы не плакать, отец улыбается. Ждет его. Издали ласково манит рукой.
«Батюшка!»
Из последних сил Дмитрий рвется навстречу отцу и наконец умирает.
В кровавых ошметках, в ресницах, на которых не высохли слезы, на серебряном блюде лежали Дмитриевы глаза. Пламя множественных огней, что горели в ханском шатре, отражалось в мертвых глазах.
— Это Грозные Очи?
— Да, государь.
— Так кому же они грозят? — шутит хан, в презрительной улыбке кривит брезгливые губы. И смеется Орда.
Весть о смерти Дмитрия Тверь приняла в скорбном безмолвии, в коем отчаяние и ужас предощущения скорой и безысходной гибели превысили само горе.
Однако милость Узбековой справедливости, кажется, и впрямь не имела пределов. Спешно вызванный в Орду Александр (провожали его как на казнь) неожиданно воротился с ханским ярлыком на великий владимирский стол. Словно в насмешку и пущее издевательство право первенства средь русских городов хан сохранил за Тверью, князей которой хулил крамольниками и убивал сколь последовательно, столь и неукоснительно.
Разумеется, никто в Твери, да и во всей Руси нё верил, что долог срок тому ярлыку. Ждали новой развязки. Сам Александр тот ярлык, на шелке которого имя его было вписано не золотым шитьем, но кровавой краской, считал веревкой, длинной ханской веревкой, на коей поздно ли, рано ли Узбек предложит ему удавиться, а вернее, сам удавит его. Причем скорее рано, чем поздно.
Злым знамением стала для Александра и смерть первенца, гордо и не без умысла, с видом на владимирское русское царствие нареченного Львом, случившаяся буквально за день до его возвращения из Сарая.
«Пошто так-то, судьбу искушая, назвали?!» — сокрушался он перед малым дитячьим гробом. И уж из-за одного имени тосковал и опасался за жизнь другого сына, рожденного Анастасией три года назад, как раз в день освящения славной Дмитриевой церковки святого великомученика Федора Стратилата. Именем того мученика, принявшего смерть за Христа, и назвали сына — Федором, точно иного-то имени — проще и безопасней в святцах не отыскали. Снова брюхата ныне Анастасия — вот уж истинно, аки маслина плодоносящая скоробогато на зачатие лоно Александровой Герденки — молит Александр Господа дать ему девочку, авось ей не нести княжью тяготу, да и род не оскудеет преемственниками.
Мнителен, боязлив стал Александр Михайлович. Причем вовсе не за свою жизнь опаслив, но за многие жизни ближних и дальних людей, коим определением судьбы выпало ему быть князем, а следовательно, и заступником. Но как заступиться ему за сирых и убогих сих, если и самого себя не может он защитить?
В конце июля, чуть более чем за две недели до праздника Успения Пресвятой Богородицы, с пышной свитой, с войском тысячи в три голов отборных нукеров явился в Тверь Узбеков двоюродный брат царевич Чол-хан ли, Шевкал ли — словом, Щелкан, как окрестили его на русский лад тверичи. Цель его прихода вовсе была не ясна. По долгам Александр был чист перед ханом, как стекло в оконнице, вымытое на Пасху. Тем паче что во весь год не было Твери отбоя от ханских откупщиков.
Поначалу-то Щелкан позабавился, попугал народ. Знаете, как входят в русские города татары? Кто знает, тому нечего и рассказывать, а кто не ведает, тому, дай Господь, и не узнать никогда. Рассердился — грозил пожечь, на отцову да Дмитриеву крепость, что к тому времени почти завершили, слюной плевал, кричал: «Как по камню сложили, так по камню и разнесете! Али вы ратны хану?..» Велел выдать ему головой игумена Александра — да ведь он уж год назад, как почил в Желтикове монастыре. Насилу ублажили его дарами да почетом. Однако все ж недоволен остался Щелкан. Великого князя русского Александра Михайловича вместе с домочадцами выгнал прочь из отчего дома, со свитой да нукерами сам на княжьем дворе основался. То был верх унижения. Но Александр подчинился. По всему по тому, как нагло вел себя, как оскорбительно говорил с ним Чол-хан, он понял, царевич ждет от него хоть малого непокорства, дабы донести о том непокорстве хану. А гнев хана страшен был Александру, знал он, чем грозил этот гнев не только ему, но и всей безвинной Твери. А может быть, и Руси?
