Когда Лёля добралась позиций зенитчиц, там вовсю шел бой. Из последних сил батальон ополченцев сдерживал атаку врага. Если бы не девушки, которые прямой наводкой расстреливали немецкие танки и пехоту, рабочих бы давно смешали со сталинградской землей. А пока они, ощущая, как над их головами пролетают снаряды и впечатываются в фашистскую броню, прошивая ее, словно горячий нож масло, выбивали у врага пехоту, лишая танки поддержки.
К вечеру, когда казалось, что еще полчаса, и живых в батальоне не останется, немцы прекратили наступление. Оставшиеся уволокли раненых, побросав мертвых на поле. Потом забросали нейтральную территорию дымовыми шашками, и через непроглядную пелену было слышно, как тяжело ревут мощные моторы: прицепив стальные тросы, фашисты тащили в расположение свои подбитые танки и выносили трупы тех, кого можно было, чтобы не слишком приближаться к позициям русских.
Лёля добрела, когда бой почти окончился. Она обессиленно скатилась в полуобвалившийся окоп и прислонилась к его стенке, закрыв глаза. Голова болела уже меньше, но от жажды язык во рту ощущался какой-то жесткой сухой тряпочкой.
– Лёля! А мы думали, ты у наших осталась! – Вдруг раздалось совсем близко. Санинструктор открыла глаза. Рядом стояла, вся перепачканная кровью и пылью, Катя. Пилотки у нее на голове не было, вместо нее повязана какая-то тряпка, чтобы волосы не растрепались. Гимнастерка была в нескольких местах прожжена и порвана.
– Я на полуторке ехала. Нас разбомбили, – сказала Лёля, едва шевеля потрескавшимися губами. – Пить.
Катя поспешно отстегнула фляжку, протянула Лёле. Та взяла ёмкость и стала пить мелкими глоточками, постепенно возвращая телу столь нужную влагу. Как она помнила из краткого курса санинструкторов, порой обезвоживание много страшнее ранений. Напившись, она ожила немного и спросила:
– Как вы тут?
Катя устало опустилась рядом с Лёлей на дно окопа.
– Да что у нас тут, – грустно сказала она. – Лейтенанта того, медика, помнишь? Серёгина. Убили его. Шальная пуля. Прямо в висок. Перевязывал бойца и упал, как подкошенный. Мы даже похоронить его не смогли. Лежит там, в балке, с остальными. Мы с бойцами, кого смогли, всех погибших туда перетащили. Может, после хоть братскую могилу сделают. У самих-то сил нет.
Катя достала папиросы, закурила. Лёля смотрела на нее, и ей было удивительно. Ведь всего неделю назад она познакомилась с этой хрупкой девушкой, настоящим комнатным цветком, который рос в теплоте и заботе семейного очага, не ведая ни сложностей в жизни, ни треволнений и особенных забот. Мама и папа – врачи в третьем поколении, кем же еще должна была стать Екатерина Павлова, как не доктором?
Она поступила сначала в медицинское училище, затем планировала в медицинский институт. Правда, собиралась Катя стать стоматологом, потому первые два курса успешно проучилась именно по этой специальности. Хотя ее мама была педиатром, а отец – хирургом. Но они не противились воле дочери. Главное, что она станет продолжателем семейной традиции и будет помогать людям восстанавливать здоровье.
Глава 82
Обо всем этом Лёля узнала, когда они с Катей познакомились, а потом и подружились. Несмотря на даже по советским меркам вполне обеспеченную семью, которая считалась интеллигенцией и, в общем-то, была далека от того, в каких условиях воспитывалась Лёля, девушки сумели довольно быстро найти общий язык. Потому что были в душе романтически настроены, юны и хотели каждая сделать лучше свою страну. Но это потом, после войны, а пока обе горели желанием уничтожить фашистов, топтавших родную землю.
Да и никакой «интеллигентской замысловатости» в Кате не наблюдалось. В общении она была простой, открытой и доброй. Довольно скоро научилась открывать своими тонкими длинными пальцами консервные банки простым ножом, а потом курить с девчонками. Когда Лёля спросила её зачем, та ответила: «У меня папа курит, дедушка курил трубку. Я видела, как он тщательно готовился к этому, священнодействовал. Так чего я буду от своих отрываться?», – улыбалась девушка.
Так же она и на фронте оказалась. Когда большинство ее подруг по медицинскому училищу пошли записываться добровольцами на фронт, Катя, ни минуты не сомневаясь, отправилась вместе с ними. Это решение было молниеносным. Выходя из здания, несколько девчонок спросили ее: «Ты с нами?». «А вы куда?», – удивилась Катя. «В военкомат. Записываться. Хотим на фронт», – ответили девчонки. «Да!» – сказала твердо Катя.
Когда она вернулась домой спустя несколько часов, совершенно счастливая от осознания того, что окажется скоро на передовой и сможет помогать Красной армии бить врага, родители Кати ужаснулись. Стали ее отговаривать. Они говорили ей, что от таких недоучек, как она, на войне мало толку. Что ей нужно закончить сначала образование, а потом уже, вооруженной знаниями и опытом, идти оказывать помощь.
Но Катя была непреклонна. Тогда многим казалось, что немцу недолго осталось топтать советскую землю. Что вот еще немного, и наши погонят их на запад, достигнут рубежей СССР, а потом и все захватят Берлин и уничтожат Гитлера и его фашистскую свору. И хотя у людей более взрослых такой оптимизм кончился примерно к зиме 1941 года, молодежь продолжала искренне верить.
Потому Катя, не послушав доводы родителей, собрала через несколько дней вещи в небольшой чемоданчик, чмокнула на прощание родных и спешно сбежала вниз по лестнице, чтобы не пробовали остановить. Потом были дни ожидания, обучение владению оружием, а после Катю, поскольку она уже считалась медиком, без прохождения курсов санинструкторов напрямик отправили сюда, в Сталинград.
Теперь, сидя на дне окопа, Катя курила молча, вдыхая горький дым и выпуская его из обветренных, потрескавшихся губ. На ее лице, словно пудра, лежала толстым слоем земляная пыль, на лбу была полоска сажи, а руки, те самые, с когда-то тонкими белыми и нежными пальчиками, с которыми Катя пришла к ним в санроту, теперь стали грубыми и черными. Заметив обращенный на них взгляд Лёли, Катя усмехнулась:
– Я нарушила одну из главных заповедей медицины – иметь чистые руки. Представляешь, такими вот, – она повернула ладони вверх-вниз, – я людям раны перевязываю. Ужас, сплошная антисанитария. Но ничего не поделаешь: воды в обрез. Только чтобы раненые пить могли. Да и им уже не хватает. Водовозку-то нашу прострелили, да ты и сама знаешь.
Чуть погодя рассказала Катя и о том, что две другие девушки, прибывшие с ними на позиции зенитного полка, живы, но обеих посекло оскалами. Правда, несильно, и потому они продолжают там, в блиндаже, помогать раненым. Хотя больше словом, чем делом. «У нас только бинты остались, да и то мало. Помнишь, Серёгин про бутыль йода говорил? Разбило её взрывом», сказала Катя.
Они сидели в окопе, одна полуживая от перенесенной катастрофы, вторая от тяжкого труда, и смотрели в небо, устало оперев головы на стенку. В вышине то и дело взлетали осветительные ракеты, где-то трещали выстрелы. Иногда что-то громыхало вдалеке, как будто уснувший прямо за работой кузнец просыпался и спешно бил молотом по наковальне, а потом, не в силах продолжать, снова погружался в сон.
– А как там зенитчицы? – спустя несколько минут спросила Лёля.
Но ответа не было: Катя спала глубоким сном. Лёля ее будить не стала. Потому что эти несколько дней боев научили ее ценить каждую минуту отдыха. Она понимала: вот сейчас относительная тишина, а буквально через десять минут она может полыхнуть разрывами снарядов. И нужно выкроить этот кусочек отдыха, чтобы хоть немного восстановить силы.
Примерно через сорок минут Лёлю кто-то потряс за плечо:
– Сестричка! Товарищ санинструктор! Проснись!
Лёля с трудом разлепила глаза. Перед ней стоял боец. Как и все вокруг: в замызганной грязной гимнастерке, пилотке почему-то без звездочки, но с винтовкой в крепких мужицких руках. На вид ему было лет 45, хотя на самом деле могло быть и в два раза меньше – из-за жуткой усталости и грязи на лице, заросшем к тому же щетиной, было не понять, сколько ему на самом деле лет.
