голове так же намертво, как на руке. Из нас отобрали восемь женщин и повели. Мы шли вдоль заборов в два человеческих роста, по которым был пущен электрический ток, к воротам, ведущим в женский лагерь, возле которых играл странный ансамбль заключенных в синих юбках и белых блузках.
Там наш маленький отряд пристроили к бригаде побольше и колонной по пять человек погнали к кирпичным зданиям складов и цехов. На земле лежали груды вещей, которые эсэсовцы отобрали у вновь прибывших. Приличная одежда отправлялась в Германию. Видимо, немецким женщинам было не зазорно донашивать одежду за еврейками. Совсем заношенную одежду, которая не годилась для отправки в Германию, узницы резали на трехсантиметровые ленты и в следующей мастерской другие бригады узниц сшивали их в длинные полосы. Из них делали уплотнитель для немецких подводных лодок и военного транспорта.
Эсэсовец, которому нас передали возле склада, распределил нас на работу. Меня с еще двумя женщинами отвели в цех, где полоски ткани сплетали в канаты вроде женских кос и накручивали на гигантские катушки. Когда эсэсовец вошел, узницы вскочили с деревянных лавок по стойке смирно и уставились в стол.
— Продолжайте работу, — приказал он. Работницы подвинулись, чтобы освободить нам место, и мы тут же принялись за работу.
Я не верила своему счастью. Мне досталась легкая работа, сидя и под крышей! Вдруг кто-то ткнул меня в спину. Это эсэсовец поддел меня концом плетки.
— Du, ты!
Я вскочила и вытянулась по струнке.
Он достал часы.
— Когда я скажу поехали, ты начнешь работать. Поехали.
Я дрожала, но пальцы тогда у меня были еще ловкими. Мне вспомнились метры занавесок и скатертей, которые я связала, десятки наволочек и одеял, и ткань сплелась в крепкий длинный канат.
Эсэсовец взял его в руки, вытянул и положил на стол.
— Вы грязные жидовки, — закричал он. — Эта девчонка тут новая и смогла за такое короткое время сплести этот длинный канат! А теперь вы так будете работать все. Те, у кого получится короче, уже не увидят солнца! — Он вынул часы и ударил плетью по столу.
Глаза тех трех женщин, которые не смогли связать такой длинный канат, как я, с тех пор смотрят на меня каждую ночь. Они плакали, но покорно шли, будто получили давно ожидаемый приговор.
Эсэсовец ушел, а мы дальше работали молча. Никто со мной не заговаривал весь день, даже по дороге с работы, на перекличке и в бараке, куда меня перевели. Все избегали встречаться со мной взглядом и сторонились меня.
Когда дверь низкого барака закрылась за нами, кто-то ударил меня в спину так, что у меня перехватило дыхание. Я прижала руки к груди и пыталась отдышаться, но блоковая уже схватила меня за горло.
— Сдохни, — сипела она мне в лицо. Она вся побагровела от злости, из глаз ее текли слезы. Так я узнала, что одна из женщин, которые из-за меня в тот день не вернулись в барак, приходилась ей сестрой.
С тех пор меня считали виноватой за все, что случалось. В бараке, напоминавшем конюшню, где во время моего приезда сотни женщин теснились на трехэтажных бетонных нарах, я стала отщепенцем без малейшего права на защиту или дружбу остальных. Женщины, мечтающие подмазаться к блоковой, откровенно меня обижали, а остальные просто боялись ее разозлить.
Вечернюю баланду я пила из сложенных вместе ладоней, потому что никто из женщин не хотел делиться со мной миской. Еду мне выдавали одной из последних, и, если я не успевала сразу сунуть в рот свой кусок хлеба, блоковая у меня его отбирала. Спать я ложилась на пол, и только глубокой ночью в темноте мне иногда удавалось втиснуться на нижний ярус к спящим узницам.
Поначалу меня защищали мои ловкие руки. Я работала быстрее всех, а капо бригады справедливо рассчитала, что чем ловчее будут ее работницы, тем ее место безопаснее. Но через несколько дней мои пальцы так ослабели, что рабочий ритм замедлился.
Утром по дороге на работу мы видели тела узников, висящие на заборах с электрическим током. Это были те, кто больше не мог и не хотел терпеть жизнь в лагере, решился в последний раз взять жизнь в свои руки и бросился на провода. Я задумала, что однажды тоже так сделаю. Когда я больше не смогу, то не дам себя удушить в газовой камере, а сама выберу свою смерть. С этого момента ко мне пришло окрыляющее чувство свободы.
Блоковая не оставляла меня в покое, и если бы к тому времени ее власть уже не была значительно ограничена, она бы избила меня до смерти. Однако немцы уже чувствовали, что конец войны приближается, и привилегию убивать заключенных оставили только за собой. Я впала в странную летаргию. Я сосредоточилась на мысли о смерти и в самые ужасные минуты представляла себе, как медленно шаг за шагом подойду к проводам, подниму голову к небу, а руки к забору. В моих представлениях небосвод был синим и моя душа возносилась к нему, как воздушный шар. Я видела, как медленно поднимаюсь и не чувствую вообще ничего. Никакой боли, никакой вины.
Через некоторое время я так ослабла, что грань между реальным миром и воображаемым начинала расплываться. Меня трясло от изнеможения, мысли одна за другой терялись в тумане, и единственное, что я ощущала, был холод и спазмы в желудке. Мой мозг уже не управлял телом, все движения были механическими.
Меня уже не трогал плач женщин, не прошедших селекцию. Я понимала, что тогда на нарах будет больше места, а в ведре останется больше еды. Меня не охватывал ужас при виде тележек с костлявыми мертвыми телами, которые такие же тощие узники подбирали после апеля за бараками и везли к крематориям. Они были мертвы, а значит, уже не страдали от холода и голода.
Пальцы на ногах у меня почернели, суставы опухли, меня мучал удушливый кашель. Два зуба выпали, остальные качались. Каждое утро я смотрела на провода и мысленно примерялась к ним. По дороге обратно, обещала я себе, по
