Наша будущая квартира была малогабаритной, тоже в панельном доме, который сейчас называли бы непрестижным, но тогда и это считалось неимоверным счастьем: ведь не будет соседей! (В квартире на Лубянке их было ровно 20.) И что ещё приятно — соседство с Мироном: будет с кем поговорить о книгах, о кинофильмах, а также сладострастно поругать советскую власть. Правда, бедняга чаще болеет — нелады с сердцем, не так давно в Остроумовской больнице лежал, отпустил там седоватую бороду и стал здорово похож на Карла Маркса — каким тот бывал, наверное, в те смурные дни, когда становился похож на обычного немецкого еврея, что и он сам, и его последователи у нас в стране изо всех сил старались скрыть от мировой общественности. А почему, собственно, — не знаете?
В эти дни мы с Риммой осмотрели почти готовую квартиру и обнаружили, что комнаты невелики, кухня совсем мала, потолки невысокие, двери хлипкие, окна узкие. Но зато своя! Отдельная!..
И тут случилось нечто непредвиденное. Любимая риммина племянница Галя как-то раз по пути на работу и в ожидании троллейбуса увидела на уличном столбе объявление, на котором совершенно случайно задержала внимание. И вот что она в нём прочла: у кого-то имеется прекрасная двухкомнатная кооперативная квартира в хорошем кирпичном доме, рядом с метро Аэропорт, с большой кухней, раздельным туалетом и ванной, с высокими потолками и широкими окнами — и всю упомянутую красоту этот «кто-то» хочет срочно поменять тоже на двухкомнатную квартиру, но меньшей площади и в более дешёвом доме. Словом, с доплатой. Звонить по телефону… Значит, у них уже и телефон есть. А ведь поставить его — целая история!..
Галя решила, что мы можем клюнуть на подобное предложение, записала номер телефона и сообщила Римме. И мы клюнули! И всё завертелось!
Мы позвонили, договорились о встрече и поехали на станцию метро Аэропорт, улица Черняховского. Дом нам сразу понравился — кирпичный, с большим двором, шикарными подъездами, и в каждом — по консьержке, как красиво называют в иностранных книгах дежурных по подъездам. Квартира, которую меняли, была на шестом этаже, вид из окон обалденный: прямо на заход солнца. Хозяин — хорист театра имени двух видных деятелей искусства — объяснил нам, что ни за что не уехал бы отсюда, но залез в долги, и, чтобы расплатиться, вот, приходится… В общем, мы быстро договорились, и начались обменные дела, которыми занималась бедная Римма, вдоволь нахлебавшаяся всякого от общения с городскими чиновниками и с начальством из нового жилищного кооператива, председательница которого, известное в ту пору меццо-сопрано, а также её законный супруг и помощник, не менее известный тенор, по неизвестной причине невзлюбили нас — а скорее всего, просто именно так представляли себе общение с незнакомыми лицами, хоть в чём-то зависящими от них.
Нервы и настроение они нам порядком попортили — и при оформлении документов, и в первые недели после нашего переезда, когда, видимо, считали необходимым учить новичков уму-разуму и обрушивали на нас множество не слишком любезных замечаний по поводу прогулок с собакой (хотя их собственная гуляла там же и делала то же), или по поводу стоянки автомашины (хотя их собственная стояла в том же ряду во дворе, вдоль бровки тротуара).
Чтобы не быть совсем уж несправедливым, спешу добавить, что через короткое время и меццо-сопрано, и тенор сменили гнев на милость и с чарующими улыбками начали приветствовать нас во дворе, где мы продолжали гулять с Капом и ставить машину, и с той поры ничто уже не омрачало наших добрососедских отношений вплоть до переизбрания состава правления. А после него — и подавно…
* * *
Моя поездка в далёкий город Омск, о которой собираюсь поведать на следующих страницах, состоялась, когда мы всего полгода прожили на новом месте, сменив улицу Лубянку на улицу Черняховского; когда вышла уже из печати вторая моя книга для детей; когда, не без помощи Андрея Сергеича, я начал довольно часто встречаться с читателями, знакомыми не только с книгами Корнея Чуковского, Самуила Маршака, Агнии Барто, Жюля Верна, Лагина и Пушкина, но, к моему удивлению и радости, иногда и Хазанова. Я выступал в школах, пионерских лагерях, детских библиотеках, в клубах и домах культуры. Упоминаю не хвастовства ради, а потому что, по большей части, это доставляло мне искреннее удовольствие, и, смею думать, порою слушатели делили его со мною. А помощь Андрея Сергеича заключалась в том, что он открыл для меня существование некой организации, чьё название казалось почти таким же нелепым, как «Дом творчества», однако, благодаря которой я мог не только общаться с читателями, но и получать за это по 3 (три) рубля в час. (Что было не так уж мало, поскольку 1 (одна) бутылка не слишком качественной водки стоила тогда 2 рубля 87 копеек.)
Заведение же, о котором говорю, называлось «Бюро пропаганды литературы», и среднее слово вызывало у меня особое неприятие: везде пропаганда!..
Почему я отправился в Омск? Всего лишь потому что хотел повидаться с нашими друзьями: Марком, его женой, кого мы называли «Сарик», и их сыном Петькой, которые не так давно переехали туда на постоянное жительство. Марк был уже доктором наук, профессором, и в Омске ему предложили должность главного хирурга области, а также любимую работу на кафедре института и в городской больнице. В подарок им я вёз две мои недавно вышедшие книги, в одной из которых главным действующим лицом было существо, каковое они не только знали, но кому, можно сказать, предоставляли кров, сытно кормили из собственных рук и вовремя выгуливали…
Итак, я прибыл в Омск.
В эту пору, в начале августа, в городе Омске было очень зелено, очень жарко, уныло и безлюдно. Перед поездкой я заглянул в энциклопедию на букву «О» и узнал, что в течение нескольких десятков лет после своего образования этот населённый пункт у впадения реки Омь в Иртыш назывался Омский острог, и по дороге из аэропорта я мрачно размышлял о том, что таким он, вероятно, и остаётся для большинства живущих в нём. Однако я ошибался, что зачастую случается с теми, кто позволяет себе чересчур мрачно и однозначно воспринимать действительность: ближе к центру народу становилось всё больше, в наш трамвай набилось, как сельдей в бочку, стало шумно, кондуктор громко объявляла остановки, чего в Москве давно уже не услышишь, и когда она завопила: «Рабиновича!», я вздрогнул — мы же не в Израиле, не дай Бог — в этом международном центре сионизма, распространяющем на весь мир идеологию шовинизма и антикоммунизма, о чём хорошо знал у нас в те времена чуть не каждый ребёнок… Но таково было название улицы, на которую свернул трамвай. И именовалась она так, не подумайте, не в честь писателя Шолом-Алейхема, чья настоящая фамилия как раз Рабинович, и даже не в честь генерал-майора инженерной службы и видного учёного Исаака Моисеевича, а в память одного из тех, кто устанавливал здесь когда-то Советскую власть…
Нет, в самом деле очень приятный город: люди приветливые, на улицах чисто, а уж Иртыш! Впервые я познакомился с этой сибирской рекой в шестнадцатилетнем возрасте в снежном Тобольске, куда меня загнала из Москвы смертельная обида на школьное начальство, которое в виде наказания осмелилось перевести меня из десятого «Б» в десятый «В», оторвав от закадычных друзей — Витьки, Женьки и Андрея. В знак протеста я бросил школу и, выпросив разрешение у родителей, уехал в этот неблизкий город, где в то время работал начальником рыбстанции знакомый нашей учительницы литературы. (Рыбами я не увлёкся и месяца через три бесславно вернулся в столицу.) Иртыш тобольский, помню, был скован льдом, а Иртыш омский катил сейчас, как бы сказал классик, свои широкие воды через весь город и не отказывал всем желающим погрузить в него свои стройные тела.
Незачем упоминать, что, как только я ввалился в квартиру к друзьям, мы начали говорить, и говорили до самой ночи. Силы, как и раньше, были неравны: больше и интересней всех говорила, пожалуй, САрик (имя склоняется по мужскому роду) — недаром её внутрисемейное прозванье было «акын». Она, в самом деле, обладала даром весьма занимательно, и не без юмора, повествовать о себе, о своём дяде Бене, о друзьях и знакомых, а когда мы с ней бывали одни, не забывала про мужа и сына. И обоим доставалось по первое число: на обоих она была издавна и довольно основательно обижена. Больше и серьёзней, разумеется, на Марка. Нет, ничего страшного и особо предосудительного он себе, в общем-то, не позволял — не пил (вообще), не проигрывал зарплату в преферанс (не умел играть), не гулял где-то до утра (ложился в десять вечера), а также не был требователен, груб, не имел привычки вступать в споры, ссориться. Наоборот: был сосредоточен исключительно на своей работе (как оперативный сотрудник милиции в кинодетективе), уходил в восьмом часу утра, возвращался в шесть-семь вечера и почти сразу, если не читал «Медицинскую газету», не консультировал по телефону или не уезжал по неотложному вызову, садился за письменный стол — писал статьи, готовился к лекциям, знакомился с рефератами и лишь изредка отвлекался, чтобы погладить Дика-второго со словами: «У, ты собачишка!» или хлопнуть ниже спины Петьку примерно с теми же словами, только вместо «собачишка» употреблял «глупышка». Это был единственный воспитательный приём, утверждала Сарик, которым он пользуется с самого дня рождения сына.
