Наконец он решился.
Однажды вечером, когда небо было затянуто тучами, он зашел к палачу Мыдларжу и поведал ему свой план.
Мыдларж заинтересовался. Это было еще заманчивее, чем составление скелета пятнадцать лет назад.
— Я бы решился. Но вы должны получить разрешение рихтара. Так безопаснее.
Есениус признал совет разумным.
Рихтар даже отступил на шаг, когда Есениус обратился к нему со своей просьбой. Неслыханно! Рихтар с трудом верил своим ушам, и Есениусу пришлось повторить просьбу.
— Это же святотатство! Смертный грех! Дьявольское наваждение! — восклицал рихтар.
Но Есениус убедил его, хотя пришлось употребить все свое красноречие.
В день казни, когда осужденному должны были отрубить голову, рядом с палачом стоял Есениус.
Люди привыкли, что во время казни рядом с осужденным находится только священник. Что же тут делает врач?
Когда голова осужденного упала под мечом палача, Есениус подошел к трупу, приложил упавшую голову и попытался остановить кровотечение. Прижав друг к другу перерезанные вены, он постарался соединить пластырем отделенные части тела.
Но это не дало ожидаемого результата. На одну минуту приоткрылось веко над левым глазом, и все… Только непроизвольное движение, ничего больше. Но для Есениуса и это было важно. Это доказывало, что Везалиус не ошибся в своем предположении. Если бы удалось убедить в этом судей, Везалиусу бы удалось избежать сурового приговора и он не окончил бы своих дней изгнанником, человеком, отмеченным клеймом убийцы.
Несколько раз Есениус повторял свои опыты, но все они кончались безуспешно.
«То же самое, наверное, чувствовал раввин Лев, стараясь оживить мертвую глину, — разочарованно думал Есениус. — Глина или мертвое тело — это одно и то же. И мое разочарование сильнее, потому что я старался оживить тело, в котором еще минуту назад билась жизнь…»
Единственным результатом опытов были слухи, пущенные кем-то по городу. Имя Есениуса произносилось с восхищением, завистью и ненавистью.
Но ему было все равно. Итак, еще одна из вех, отличающих неудачи на пути исследований, о которых он говорил на суде в Вене. Груз, который притягивал к земле и не давал мысли воспарить к облакам.
Пройдет еще немало времени, прежде чем он почувствует себя готовым к новому взлету.
Но он будет готовиться!
Ведь в других странах веют уже новые ветры, и он просто не может остаться к этому равнодушным.
В бурном потоке событий Есениус только изредка вспоминал, что где-то далеко в Виттенберге изучает медицину бакалавр Вавринец Адамек, сын мастера Прокопа. Вспоминал о нем, встречаясь с мастером Прокопом или его старшим сыном Ондреем, у которого была уже своя цирюльня. Теперь он был известен в Праге как искусный фельдшер.
Но однажды в дом Есениуса вступил красивый молодой человек в черной мантии и красном берете магистра. Есениус в первую минуту не узнал гостя.
— Что вам угодно, магистр? — спросил он, решив, что к нему пришел больной, и, как видно, чужеземец.
— Вы не узнаете меня? — смеясь, воскликнул молодой человек.
Есениус всплеснул руками.
— Боже великий, это ты, Ваврик? Добро пожаловать, друг, Добро пожаловать! Садись.
Посещение молодого магистра принесло истинную радость Есениусу. Вавринец Адамек поступил в Пражский университет, а затем и в Виттенбергский, только благодаря стараниям Есениуса. При каждой встрече с мастером Прокопом Есениус справлялся о Вавринце, а когда кто-нибудь приезжал из Виттенберга, он никогда не забывал осведомиться о своем юном друге.
Доктор приготовил на скорую руку угощение и забросал гостя вопросами. Вавринцу пришлось рассказывать все по порядку. Сначала об университете. Кто теперь ректор, кто декан. И главное: кто из былых коллег Есениуса там живет и работает. Вавринец долго рассказывал, а доктор слушал его, согретый особенным чувством, в котором сливались печаль приближающейся старости и нерастраченные запасы любви, переполнявшие его сердце. Есениус остался один. Время еще не притупило скорби по сыну и жене. О Марии он думать не переставал, иногда ему даже казалось, что она не умерла, вот сейчас он вернется домой, а Мария ждет его с ужином, потом станет участливо расспрашивать о работе… В такие минуты возвращение домой казалось особенно тягостным Сердце терзала жестокая тоска, и он часто ночью отправлялся в госпиталь или к своим тяжелобольным, только бы отвлечься от горестных мыслей.
При взгляде на Вавринца Есениус вспоминал и о своем сыне Ферко. Печаль, спутница этого воспоминания, была одновременно печалью по всем несбывшимся надеждам и мечтам.
Он смотрел на Вавринца и видел свою собственную молодость. Вавринец стоит у начала жизненного пути, все у него еще впереди. А Есениус уже на вершине. Нет, и вершина уже позади— теперь он спускается вниз. Нет, он не чувствует еще себя старым, но его беспрестанно мучают сомнения о смысле его работы. «Неужели все позади?» — спрашивает он себя. Его сильная натура протестует, она побуждает его к новому напряжению всех сил, но всякий раз его останавливает вопрос: «Зачем? Для кого?»
Приезд Вавринца и расстроил его и придал ему новые силы. Для него этот юноша словно сын. Он может передать ему свой опыт; Вавринец сумеет найти применение такому наследству. Но не только Вавринец должен учиться у него, ведь в медицине сделано много новых открытий, о которых доктор Есениус не знает. Почему бы и старшему не поучиться у молодого? Особенно, у человека такого острого ума, как Вавринец Адамек.
— А теперь расскажи мне, какие новости в нашей науке — в медицине, а особенно в хирургии.
— Весьма большие новости, — подтвердил Вавринец.
Он стал рассказывать об открытиях французского врача Паре, который совершенно случайно убедился в том, что при хирургических операциях гораздо лучше перетягивать жгутом кровеносные сосуды, чем прижигать их, дабы остановить кровотечение. При этом и раны скорее заживают, и больные страдают гораздо меньше.
— Это действительно очень важное открытие, — признал Есениус. — Только испытан ли этот новый способ?
— Я сам убедился в превосходстве способа Паре, — ответил Вавринец. — Ведь я запомнил ваш девиз, доктор: не принимать слепо все, чему учат древние, но на опытах убеждаться, правильно ли их учение. Что неправильно, отбросить. Этот принцип, разумеется, относится и к опыту современных ученых. Способ Паре уже выдержал испытания, и его можно принять без всяких колебаний.
Есениус задумчиво смотрел на своего молодого коллегу.
— Бессмысленно отвергать новые научные данные на том только основании, что мы привыкли к старым. Когда тебе случится оперировать по новому способу, Ваврик, — возьмешь меня учеником?
Вавринец покраснел, но Есениус дружески улыбался ему. Он говорил серьезно.
— Я буду очень рад, если вы поможете мне советом и своим богатым опытом, — ответил Вавринец скромно. — А если мне известно что-нибудь новое, чему вас не учили, когда вы были студентом, то я охотно поделюсь своими знаниями.
Вавринец часто посещал Есениуса, и стареющий одинокий доктор всякий раз искренне радовался его приходу.
— Когда вы снова устроите публичное анатомирование трупа? — спросил однажды Вавринец.
— Публичная анатомия имеет значение для студентов, изучающих медицину, а раз в Пражском университете нет теперь медицинского факультета, публичное вскрытие не имеет никакого смысла. Это было бы только зрелище, способное ошеломить зрителей, не имеющих понятия об истинной миссии медицины, особенно о ее значительном ответвлении, называемом хирургией. Еще Гиппократ в своем труде «О частности» предостерегал против таких вещей.
Но для совершенствования в своем искусстве Есениус продолжал вскрывать трупы, и Вавринец помогал ему.
Для обоих это стало школой лучшей, чем все книги древних ученых,
— Сколько трупов вы уже вскрыли? — спросил однажды Вавринец.
— Наверное, не меньше сотни.
— Если человек столько времени занимается анатомией, — воскликнул с восхищением Вавринец, — то, по-моему, это должно внушить ему уверенность.
Есениус оторвался от работы, взглянул на своего молодого помощника и ответил серьезно:
— Наоборот, Ваврик, это наполняет человека глубоким смирением перед такой вещью, как человеческое тело. И не раз я повторял слова Сократа: «Я знаю, что ничего не знаю». Мне казалось в такие минуты, что я негодный, неумелый ученик, который посягнул на таинство. И все же наше призвание — самое прекрасное из всех существующих. Заботиться о жизни и здоровье человека — что может быть чудеснее и благороднее? Я имею в виду не человеческую жизнь как что-то обособленное, я мыслю о человеке как о частице Вселенной. И мне приходит в голову изречение из арабской космологии: «Вселенная устроена подобно человеческому организму, а человеческий организм во всем подобен Вселенной, так как одно является зеркалом другого, — когда человек познает Вселенную, и Вселенная определяет человека. И, как меж отражением в зеркале и его оригиналом, подобие получается обратное: что велико в одном, мало в другом, и наоборот. Солнце и Луна не существовали бы, если бы человек не мог их видеть: око ничего не видит, если не отражает света небесных тел. Солнце и Луна подобны глазам человека, а глаза человека подобны Солнцу и Луне. Легкие человека соответствуют сфере воздуха, его кости — земной тверди, и так далее. Посему кто постигнет строение своего тела и души, постигнет одновременно и сущность всех остальных вещей».
