В эту минуту издали послышался гул; затем, яснее и яснее стало доноситься пение, в перемежку с криками и руганью стражников, пытавшихся, но тщетно, задержать толпу, которая мгновенно смяла их и разлилась на площади. Шедший впереди Ян из Желива остановился перед зданием ратуши.
Анна нетерпеливо распахнула окно и высунулась наружу. С верхнего этажа ей отлично все было видно, и пронзительный голос отца Яна, раздававшийся из-за шума толпы, отчетливо достигал ее.
Он требовал от городских советников, показавшихся в эту минуту в окнах, немедленного освобождения лиц, несправедливо задержанных несколько дней перед тем.
— Видишь, там, налево в окне, позади судьи Никлашека, стоит Гинц Лейнхардт, — заметила Анна.
— Я не хочу на него смотреть, — ответила Марга, отступая от окна. — Меня и то бросает в дрожь, когда я с ним встречаюсь.
Но Анна уже не слушала, все ее внимание было поглощено происходившими перед ратушей переговорами.
Ответ бургомистра на просьбу Яна из Желива заглушен был глухим ропотом, пробежавшим по плотным рядам толпы, но по движению его руки можно было догадаться, что он посмел ответить отказом гуситам.
Вдруг Анна вскрикнула и смертельно побледнела.
— Господи, что случилось? — пробормотала в испуге Марга, бросаясь к ней.
— Гинц бросил камнем в чашу и, кажется, разбил ее: я заметила, что отец Ян пошатнулся, — отрывисто сказала Анна.
Марга схватилась руками за голову.
— Чаша разбита? Кровь Христова пролита на землю? О, кощунство! И гром небесный не поразил его! — вне себя прошептала она и тоже высунулась из окна.
Камень, брошенный дерзкой рукой, действительно, попал в чашу, и чуть было не выбил ее из рук священника. При виде такой неслыханной дерзости, толпа сначала онемела, но потом дикий рев вырвался из тысячи грудей. Словно бурный порыв ветра всколыхнул это море голов, и народная масса ринулась вперед на приступ ратуши.
Все двери и входы в здание, предварительно забаррикадированные, храбро оборонялись городской стражей; но что могла она поделать против этой лавины, которая стихийно стремилась вперед, сокрушая всякое препятствие?
Брода дрался в первых рядах. Горячо и стремительно, как юноша, работал он топором и, под его богатырской рукой, массивная дубовая дверь разлетелась в щепы. Первым пробился он и внутрь здание, оставляя за собой кровавый след среди обезумевших защитников; а позади его на мощный призыв Жижки с криками валили ватаги нападавших.
Всякое сопротивление было сломлено; топча и уничтожая все на своем пути, народ вломился наконец в залу, где находились советники. Некоторые из них бежали, или же попрятались, но семеро были схвачены бешеной массой и выброшены из окна.
Среди тех, кому не удалось бежать, находились и оба Лейнхардта: Гинц, прислонясь спиной к окну, защищался отчаянно, отца же затолкали бегущие и он свалился на пол, а по своей чрезмерной тучности не мог подняться.
Ворвавшийся в зал Брода споткнулся об эту тушу и выругался, но потом перешагнул через нее, крикнув следовавшим за ним людям:
— А, ну, проткните-ка, братцы, эту немецкую бочку, да выпустите из его утробы кровь да пот чешские, на которых он раздобрел.
Горожанин, здоровенный бочар, с хохотом воткнул копье в живот Лейнхардта и тот завыл от боли, извиваясь в предсмертных судорогах.
Брода же в это время бросился на Гинца и между ними завязался отчаянный бой; ловкий и искусный в ратном деле, Брода отрубил противнику руку, вместе с мечем, а затем, схватив ослабевшего Гинца за шиворот и пояс, швырнул его в окно.
— Нате вам, — крикнул он вниз, — Это он пустил камнем в причастие.
Площадь представляла в это время страшное зрелище. Сброшенные сверху встречены были целым лесом копий и дротиков.
Но, не довольствуясь этой казнью, народ кидал на землю окровавленные, обезображенные тела и безжалостно приканчивал все, что еще дышало.
На Гинца же толпа особенно накинулась, и его изуродованный труп обратился скоро в окровавленный кусок мяса.
Анна с Маргой с трепетом следили с разыгрывавшейся перед ними картиной бунта.
Увидав выкидывание советников из окон, Марга упала на колени, плача и молясь. Анна не шевельнулась; она не сводила сверкавшего взора с происходившей внизу сцены, и нервное вздрагивание тонких ноздрей одно указывало на переживаемое ею волнение. Кровавая расправа, казалось, вовсе ее не пугала, а напротив, возбуждала в ней какой-то дикий восторг.
Из домов и улиц бежали вооруженные люди; набат шел по всем церквам города и его звон уныло вторил реву бушевавшего людского моря, настроение которого было настолько грозно, что Ян Лазан, прибывший было с тремястами всадников, чтобы разогнать бунтовщиков, счел за лучшее отступить.
Сильные удары во входную дверь привлекли внимание Анны: она высунулась из окна и увидала стоявшую у входа кучку людей, среди которых успела разглядеть лишь Вока и Броду, поддерживавших залитого кровью человека.
— К нам привели раненого, — крикнула она, бросаясь по лестнице вниз.
Но Марга ее опередила; мысль, что это мог быть Милота, придала ей крылья.
Раненым оказался Матиас, и его уложили на скамью в комнате нижнего этажа.
— Принеси воды, Анна, — распорядился Жижка, помогавший, вместе с Кусом, Воку и Броде переносить старика.
У него нашли две глубокие раны, одну в боку, другую в голове.
Осмотрев рану, Жижка покачал головою.
— Старик готов; собака-немец нанес смертельный удар. Нам бы следовало выждать и выручать его потом когда спокойствие восстановится окончательно.
Приведенный в чувство холодной водой, Матиас скоро открыл глаза и помутневший взор его вспыхнул радостно, когда он узнал окружавших.
— Я умираю, — слабо прошептал он, — но умираю счастливый! Мой добрый пан и ты, Брода, вы не забыли старика, освободили и не покинули в последнюю минуту… Скоро я свижусь с милой пани графиней, ее отцом и скажу им, что Чехия подымается на отмщение за них проклятым попам…
В этот миг Матиас заметил Жижку, прищурился и стал вдруг пристально в него всматриваться. С ним творилось что-то странное; он вдруг приподнялся с неожиданной силой и сел; широко раскрытые глаза устремлены были на что-то невидимое для присутствовавших.
— Берись за меч, Ян из Троцнова… Бог вдохновит тебя, пошлет удачу и сделает непобедимым бойцом за святую правду, ради которой умерли Гус и Иероним. Поставь чашу на твоем знамени, и ты никогда не будешь знать поражение, а как бич Божий пронесешься над вашими врагами…. Слава, успех нашему делу!..
Голос его вдруг стих; это напряжение словно порвало последнюю связь с жизнью. Матиас упал навзничь, а тело вытянулось; поднятая рука безжизненно опустилась.
Под глубоким впечатлением случившегося, присутствовавшие некоторое время молчали.
Жижка первый пришел в себя.
— Да сбудется слово Матиаса! Не ради меня, — я не честолюбив и не жажду личной славы, — а ради нашей милой родины, которой я желаю счастья и свободы, — прочувствованно сказал он, крестясь. — Но, чтобы сегодняшние событие не пропали даром, мы не должны оставаться, сложа руки! Предоставим женщинам заботы о славном старике, а сами вернемся в ратушу. Надо дать правильное течение народному движению и принять оборонительные меры, которые удержали бы за нами обладание городом. Раз мы укрепимся, король и сам увидит, что ему остается делать.
— Я отвезу ему весть о том, что у нас произошло, — сказал Вок.
Помолившись молча у тела, все они вышли из дома.
Замок Венцельштейн, — новая королевская резиденция, — был незадолго перед тем выстроен Вацлавом у селение Кунратица.
С той поры, как Жижка привел к королю вооруженных пражан, тот уже не чувствовал себя в безопасности в столице и летом 1419 г. проживал в новом замке.
Сидя у окна, окруженный несколькими приближенными, король слушал чтение охотничьей книги, но слушал невнимательно. Глаза его рассеянно и с недовольным выражением блуждали вокруг; он, то раскрывал их во всю ширину и тупо смотрел перед собой, то щурился и странно ежил приподнятые, взъерошенные брови; рука его нервно перебирала золоченую рукоять висевшего у пояса стилета.
Вацлаву теперь было под шестьдесят.
Беспорядочная жизнь и злоупотребление вином наложили свое клеймо на его некогда красивый и привлекательный облик. Лицо обрюзгло, и цвет его стал багрово-лиловым; нижняя губа отвисла, а старчески воспаленные и тусклые, с желтоватыми белками, глаза наливались кровью при малейшем волнении; злая насмешливость сквозила в каждой его черте.
Да и характер короля изменился не менее его внешности; его добродушие, — иногда, правда, лукавое, — чувство правды, веселость, невоздержанность в речи и любовь к нескромным рассказам — сменились мрачной подозрительностью, которая при его вспыльчивости, часто переходила в безумный гнев.
