У реки стало холодно, и она плотнее закуталась в пальто. Водной поверхности она, однако, не могла разглядеть. Изредка только слышался всплеск и журчание рассыпавшейся пеной волны. Река чернела, как и земля, но чернота ее не была такой глухой и мертвой.
«Через два часа я буду дома. Криста не поверит своим глазам», – радовалась фрау Беата. Медленно, шаг за шагом брела она сквозь темноту, пугливо прижимаясь к ограде. Теперь она твердо знала, что доберется до дома. Нужно только запастись терпением.
Кругом стояла глубокая тишина: ни шагов, ни стука колес.
«А ведь я все-таки двигаюсь вперед. Подумать только!» – радостно отметила фрау Беата, убедившись после тягостного блуждания, что железная ограда свернула наконец в сторону. Над рекой простиралась широкая черная масса, это был мост – Бишофсбрюкке. Здесь кончалась платановая аллея. От моста до самой ратуши шли трамвайные пути. Но фрау Беата побоялась отдалиться от надежных железных прутьев и пересечь дорогу, чтобы дальше идти уже вдоль рельсов. «Я лучше поползу», – подумала она.
В это мгновение раздался вой сирены: воздушная тревога! Звуки сирены казались здесь резче и громче, чем в районе Дворцового парка.
Одновременно завыла вторая сирена – подальше, на другом берегу. И вот уже прожекторы прорезали темное небо. Фрау Беата, к величайшей своей радости, разглядела темные облака в вышине, сплетенные верхушки деревьев, очертания высоких домов и остроконечных крыш. Конец этому страшному мраку. Различив искрящуюся голубую полоску, стлавшуюся по земле, – это было закругление трамвайного пути, – она побежала в ту сторону и скоро почувствовала под ногами рельсы.
«Иду, иду, Криста. Радуйся, девочка. Через час я буду с тобою!»
Мимо нее пронесся военный автомобиль с притушенными фарами, и на мгновение она явственно увидела большой кусок трамвайного пути. Теперь она стала продвигаться быстрее.
Высоко в небе грохотали моторы. Внезапно сверкнула красная ракета, и зенитки вокруг города открыли огонь. В воздухе свистели осколки снарядов. Фрау Беата укрылась в подворотне.
«Господь не оставил меня, – думала она, – а те-то, в камере семнадцать, сидят под запором, беззащитные». Когда в Ткацком квартале, откуда она только что выбралась, раздался оглушительный взрыв, перед взором фрау Беаты мгновенно возникли печальные глаза несчастной вдовы, у которой осталось только одно желание: еще раз увидеть сына. Эта несчастная писала ему на фронт: «Прострели себе руку, тогда тебя отпустят из армии, переведут в лазарет, и я буду приходить к тебе каждый день».
В швейной мастерской считали, что такое письмо означает для старушки смерть, неминуемую смерть. Они бы уже и гроша ломаного не дали за жизнь печальной вдовы.
Вдруг с резким, пронзительным, дьявольским свистом, таким резким, пронзительным, дьявольским, какого фрау Беата еще никогда не слышала, пронеслась по воздуху бомба; она угодила в какой-то дом так близко, что фрау Беата громко вскрикнула. Через минуту языки яркого племени, растворив мрак, осветили крыши и фронтоны. Черная ночь мало-помалу перешла в мутный рассвет. Фрау Беата выбежала из подворотни и быстро, насколько позволяла ее тучность, зашагала к площади Ратуши. Мимо нее с грохотом и звоном промчались пожарные машины. Фрау Беата была счастлива, услышав снова шум и человеческие голоса.
Как раз в этот момент совсем близко упали две тяжелые бомбы. Треснули и зазвенели стекла, на землю со стуком посыпался кирпич. Фрау Беата вбежала в широкий подъезд, совершенно обессиленная продолжительной и быстрой ходьбой.
Там она оставалась долго.
Часы стали бить полночь. Первой подала голос церковь св. Иоанна – она отбивала резкие, быстрые удары. Затем торжественно зазвучал собор, за ним – св. Зебалдус и церкви св. Франциска, св. Варфоломея и св. Михаила, и, наконец, все часы стали бить вперемежку. Когда они кончили, звук курантов все еще дрожал в воздухе – св. Магдалина начала спокойно и терпеливо отсчитывать удары; казалось, она проспала свое время и только сейчас очнулась. Зенитки все еще стреляли.
Огонь тем временем ослабел, шум моторов затих, и фрау Беата решилась снова выйти на улицу. Она шла уже два часа. На Вильгельмштрассе опять была полная темнота, и ей пришлось ощупью пробираться вдоль стен. Мимо, не заметив ее, хотя она едва не столкнулась с ними, прошли два солдата в тяжелых сапогах. Они спокойно обсуждали военные события, будто прогуливались среди бела дня.
– На Крите, – говорил один из них, – они выбросили целое отделение десантников прямо под огонь англичан.
– Что поделаешь, – низким басом отвечал другой, – без муштры нет войны.
Топот тяжелых сапог затих.
Через площадь у епископского дворца фрау Беата уже протащилась с трудом. В это время был дан отбой.
«И откуда этот мерзкий асессор проведал, что я говорила с Кристой по-английски? – вспомнила она. – There are gentlemen in the air».
Она рассмеялась. Конечно, многие знают английский язык. И у гестапо есть повсюду уши, надо быть осторожней. И кому же это она сказала, что только сумасшедший мог начать войну через двадцать лет после мировой войны? Она долго думала, ощупью, шаг за шагом пробираясь вперед. Наконец, вспомнила, что как-то обронила такое замечание в разговоре с баронессой фон Тюнен. Баронесса фон Тюнен, образованная дама старинного дворянского рода! Придет же в голову подобная мысль! Дойти до такого фанатизма, чтобы забыть свое хорошее воспитание? Так или иначе, она решила впредь быть осторожнее в присутствии баронессы.
Наконец, фрау Беата добралась до высоких лип; она узнала их даже в эту темную ночь. Под ними ей часто случалось оставлять автомобиль.
Она свернула на свою улицу. Но и здесь, где ей был знаком каждый дом, каждая ограда, каждый подъезд, все выглядело чужим, неузнаваемым. Она двигалась вперед, держась за решетку, и свистом позвала собаку. Почти в ту же минуту Неро залаял; он выл от радости, пока она отпирала дверь.
Весь дом, погруженный в мрак и тишину, сразу наполнился шумом, голосами, мерцающим светом.
– Вот и я! – крикнула фрау Беата Кристе, которая с плачем бросилась к ней. – Ни о чем не спрашивай, дитя мое, я сама тебе все расскажу. Дайте мне крепкого грога и сигару.
Фрау Беата лежала в кресле, курила свою черную сигару и прихлебывала горячий грог. Ей было немного стыдно перед Кристой и перед самой собой: ведь она вела себя не так храбро, как следовало бы. Так она во всяком случае считала. Дважды Криста приносила матери горячий грог, но он все казался ей недостаточно крепким.
– Через шесть недель!
– Как вы сказали, господин полковник?
– Через шесть недель! – с торжествующей улыбкой повторил полковник фон Тюнен.
– Я так удивлен, что не нахожу слов! – воскликнул Фабиан, вскакивая с места. – Как раз поход против России я считал невероятно трудным и сложным.
Полковник фон Тюнен иронически рассмеялся. Он стиснул зубы, и лицо его выразило крайнюю решимость.
– Трудным? – сказал он, смеясь. – Это будет молниеносная война, как с Польшей и с Францией, беспримерная в истории. Наши танковые корпуса неудержимо движутся вперед и уже оставили позади Смоленск. В наших руках миллионы растерявшихся пленных. Миллионы!
– Смоленск?
– Да, Смоленск!
И полковник сообщил, что гигантские армии – от Финляндии на севере и до Румынии на юге – наводнили Россию, чтобы уничтожить ее в ближайшие недели.
– Пятнадцатого августа наши войска войдут в Москву, тридцатого – в Петербург! – добавил он восторженно, и его светлые глаза засверкали. – Час тому назад мне об этом сообщил гаулейтер.
– Да, на этот раз мы идем напролом! – в полном упоении воскликнул Фабиан, готовый броситься в объятия Тюнена.
Полковник фон Тюнен поднялся и, поправляя портупею, торжествующе сказал:
– Тогда обманутая Россия рухнет, как карточный домик, – и войне конец.
– До сих пор все ваши предсказания сбывались, господин полковник, – произнес Фабиан и наполнил рюмки ликером.
– Еще рюмочку за победу!
– Ну, для одной рюмки время, пожалуй, найдется, – ответил полковник. – Мне надо организовать новый командный пункт. Сегодня ночью томми до основания уничтожили прежний.
Он щелкнул каблуками и вскинул вверх правую руку.
– За величайшего полководца всех времен! – Потом опять щелкнул каблуками, откланялся и вышел из кабинета Фабиана.
Фабиан остался в приподнятом, радостном настроении. Он упрекал себя в нетерпении и малодушии. Он не одобрял африканской и критской авантюр – слишком много крови стоили они, а военный союз с Италией с самого начала был ему не по душе. Но от солдата требуется терпение и покорность, говорил он себе. Теперь он понимал, что был неправ. Еще несколько месяцев, и война кончится!
Да, без него, к сожалению, без него создадут великую Германию, думал он, шагая взад и вперед по своему кабинету. Он хотел присоединиться к стремительно наступающей армии, но судьба отказала ему в исполнении этого заветного желания. Много дней он спорил с судьбою, хлопотал, ходил от Понтия к Пилату. Отчего не ему суждена эта радость? Разве он не в состоянии, например, обслуживать орудие? Разве он не отличился в мировую войну, командуя батареей? Право же, есть от чего прийти в отчаяние! В конце концов этот Таубенхауз разбил все его планы. Еще в дни, когда шли бои за Смоленск, он явился в «Звезду» в новой с иголочки военной форме и представился как комендант города Смоленска. Ясно, этим выдвижением он был обязан своему приятелю Румпфу.
