о том совсем слышно не было.
Не доехав до Познани, потому что там, может, я иначе бы рассмотрелся и прислушался, на стоянке мне случилось столкнуться с кучкой вооружённых людей, которой командовал весёлый и болтливый человек. Когда мы разговорились, он прямо объявил мне, что отведёт меня с собой к Домабожу и ручался найти мне достойную службу.
Его отряд, возвращающийся из какого-то похода, о котором они, смеясь, вполголоса рассказывали, вёз с собой добычу, и мне так показалось, что, удачно совершив какое-нибудь нападение, с награбленным спешил к пану.
Но в то время не раз случалось, что люди должны были сами себе чинить правосудие, и никого это не удивляло. Ни в каком убийстве такого пана, каким провозглашали Владислава из Домабожа, не годилось подозревать.
Я знал, что он был сыном воеводы Иновроцлавского, Мацея, а женой имел дочку Вацлава, князя на Ратиборе, сестру которой взял Остророг. Я слышал о том, что он вёл отряды к королю в Пруссию, которые из-за следующей им платы взбунтовались, но это замяли.
Командир отряда, мазур Шелига, который неимоверно много рассказывал, и рад был, что поймал нового слушателя, уже когда мы были на пути в Домабож, разболтал то, о чём я до сих пор не знал, и слишком поздно услышал, что Домабожский был в открытой войне со старостой Петром из Шамотул.
Я ничего не сказал на это, но мне стало грустно, потому что война со старостой столько же значила, как с королём. Теперь же из рук Шелиги вырваться было невозможно. Он тянул меня за собой, много обещая за это; потому что я для всего мог им служить: и для коня, и для пера, а они как раз в таких нуждались.
— Познакомитесь с нашим Владкой! — говорил он, так фамильярно называя своего пана. — Таких людей на свете мало. И голова у него, и сердце, и рука равно крепки. Он должен в Великой Польше штурвал держать, пока с тем и королю, и нам, и всей земле хорошо. Но для этого нужно сперва избавиться от Шамотульского.
И, смеясь, он добавил:
— Пускай! Дойдёт и до этого!
Из тех разнообразных, неосторожно сказанных новостей, мне уже, когда подъезжали к цели, было не по вкусу, что впутался и дал так легко себя заполучить.
Однако я не был ничем связан, и обещал себе, что, не угодив Домаборским, смогу отступить.
Издалека панские замки и дворы казались весьма показными и оборонительными. Поселение было значительное, людей множество, двор, солдаты, стража, как будто бы завтра на войну хотели идти.
В трёх огромных дворах замка царило сильное оживление. Шелига забрал меня с собой в свои комнаты, велел отдыхать, а сам приказал объявить обо мне пану.
— Ты должен отдохнуть, потому что у нашего Владека много дел в голове; доступ к нему нелёгкий.
Действительно, я заметил, что туда много наплывало разных людей, посланцы постоянно выходили и прибывали, отправляли отряды, другие приходили, и было множество разной шляхты. В нижнем замке, как его там называли, были постоянно накрыты столы, около него многочисленная толпа, приём неизысканный, но на пиво и лишь бы какое мясо не скупились.
Поскольку и меня там посадили за один стол и считали за своего, в разговоре я сразу узнал, что вернулся один отряд, который ограбил соседний приход.
Другой рассказывал о купцах из Киева, которых несколько недель назад отпустили живыми только в рубашках.
Я не верил ушам, но невозможно было сомневаться. Этот великий пан, сын воеводы, Топорчик, забавлялся разбоем на дорогах, не находя в этом даже ничего преступного.
Говорили прямо, что весь отряд служил королю, а жалованья не получал, поэтому справлялся, как мог. С голоду умереть не хотели, а распускать людей Домаборский не хотел.
В одно ухо мне попадало это, а в другое — о дворе пана, его великолепии, богатстве и весёлой жизни в замке.
До следующего дня, когда я должен был получить аудиенцию, было время рассмотреть замок, потому что никто это не запрещал.
Арсеналы, сокровищницы, склады, конюшни, кладовые занимали много места, а около них слуг было тоже немало. В верхнем замке жил и принимал сам пан, а там были многочисленные урядники, как на воеводинских дворах, и было заметно почти расточительное великолепие. Всё вместе показалось мне таким странным, что я не мог понять, что тут готовилось и как вместе держалось.
Вроде дисциплина была суровая, а, несмотря на это, большая распущенность. Одних сажали в тюрьму за любое слово, другие кричали спьяну, им всё сходило с рук.
Помимо духовных лиц, которых там совсем видно не было, люди всякого сословия стягивались туда как муравьи; они шли с разнообразными делами, с которыми их вели прямо в верхний замок. Внизу вооружённая толпа распускала языки и болтала о себе и своих приключениях удивительные вещи, которым верить не хотелось, когда в верхнем замке происходило словно что-то таинственное: совещания, съезды, непонятные знаки и пароли.
Мне уже начинало там надоедать, когда утром третьего дня Шелига привёл меня в верхний замок к пану. Там, может, чтобы показать мне его могущество и богатство, он провёл меня по целому ряду комнат, богато украшенных, и, велев мне ещё ждать в предсенях, где стояла многочисленная челядь, ввёл в спальню Домаборского.
В самом рассвете сил, гигантски сложенный, крепкий, дерзкого облика, он стоял собственной персоной, выдавая приказы сразу троим урядникам.
Когда я переступил порог, услышал последние слова к вооружённому рыцарю, стоявшему перед ним мужчине, громко сказанные:
— Осмотри ваши ризницы, и сколько найдёшь серебра, забери; король также берёт на войну, а мне для солдат нужно…
Он кивнул и отправил его.
Поглядел потом сверху на меня, но моя щуплая физиономия, худоба и бледность не очень ему понравились. Он нахмурился и надул губы.
— Шелига мне говорил, что вы хотите службу, у меня её много, — сказал он, — но в сабле от вас небольшое было бы утешение. Мне нужны такие, которые уже вышли из легкомыслия, а на вас ещё молодые перья. Но вы пишите и читаете?
Я подтвердил это.
— Мне нужен писарь на монетный двор, — сказал он быстро, поглядывая на меня, и когда он заметил на лице выражение удивления, с издевкой рассмеялся. — Да, есть в замке монетный двор. Правда, без королевского позволения у меня чеканят шелунги, а ну, нечем людям платить, должен помогать себе. Об этом люди не должны много знать, потому что это моё дело. Писарем при мне хочешь быть?
Я не мог ответить.
— Что тут спрашивать? — прервал
