свою, полученный им в юные леты от владыки соборного храма Киева.
В свое время матушка сказывала Святославу, что благодарующий Кирилл, придя из Ромейского царства в земли Хазарии, принес веру Христову бедным людям, и была принята она с нежностью и душевным трепетом и долгое время была для них путеводной звездой. И, когда бы не гнет чужеземца, то и сделались бы они гордым и несклоняемым в духе племенем. Но… случилось то, что случилось, и ослабло племя хазарское и утратило в существе своем. Горько!
Удивительно все-таки… Святослав благоговейно относился к кресту, что висел у него на груди, принимая то великое таинство, имя которому Иисус Христос. Ему было по сердцу, что эта вера не запрещала людям вкушать от древа жизни, а напротив, обещала каждому, не погрязшему во грехах, сокровенную манну, что она отвергала месть хотя бы и самому лютому врагу и приветствовала прощение и большому грешнику, если он обретал в себе способность к покаянию за содеянное во зло ближнему своему. Вместе с тем он оставался вождем россов и сурово наказывал тех, кто преступал им дорогу. Он обращался к росским Богам в самые трудные для себя мгновения жизни, и они во всякую пору готовы были помочь ему, как если бы признавали его равным себе.
Город, раскинувшийся широко и вольно на берегу Терека, про который Святослав знал, что он был построен в давние времена парасскими мастерами, присланными владыкой правоверных Хосроем Ануширваном, встретил россов поднятыми через глубокий ров мостами и всеми восемью глухо настороженными, едва взблескивающими в вечернем умирающем сумерке башнями, укрепленными на высоких, выложенных из красного кирпича, стенах.
Город молчал, не то затаившись в себе, не то догадываясь, что россы еще не подошли к нему на полет стрелы. Впрочем, Святослав не поспешал, велел укрыть лодьи в ближней камышовой заводи, а коней отвести в степь и пустить на попас, после чего весело сказал ближним к нему гридям:
— Утро вечера мудренее. Подождем!
Посреди ночи в городе началось что-то странное. Нет, не то, чтобы люди, так и не сомкнувши глаз, все высыпали из домов и теперь бесцельно и неприкаянно, ни к чему в душе не подталкиваемо, ни к какому благому делу, разве что к отчаянию, хотя и тихому, издали мало приметному, но себя-то не обманешь, не сердце все так и сжимает, бродили по улицам, нет, этого, кажется, не наблюдалось, а если и встречались бредущие невесть куда, так и в прежнее время их было немало в городе, еще не обретших своего угла, может статься, лишь третьеводни покинувших родное оселье. То, что многими воспринялось как нечто странное, скорее даже, пугающе странное вроде бы не имело отношения к самому городу, сплошь заставленному деревянными строениями и палатками, в которых жили люди победнее, чаще те, кто в свое время принял Христово учение и теперь не желал отказаться от него, даже если и был за это жестоко преследуем, но к чему-то другому, пожалуй, к душевной сущности человека, вдруг обломавшейся в себе самой и утратившей всякие связи с жизнью, которая протекала рядом с человеком, но уже не влекла его к себе, не помогала обернуться ликом своим к свету. Да и света вроде бы уже и не было. Круглые, иной раз в полстены, окна деревянных домов были закрыты наглухо, а в полотнянных палатках и в прежнее время не возжигали огня, разве что для приготовления скудной пищи иной раз варганили аргальный костерок под матерчатой крышей.
Горожане знали, что россы уже стоят под городом, и не уйдут отсюда, пока не достигнут своей цели. А что они непременно достигнут ее и возьмут город, чего бы это им ни стоило, не сомневался никто, в том числе и сын Песаха, молодой и стройный вьюноша, которому волею судьбы выпало начальствовать над Семендером в ту пору, когда ему угрожала погибель. Но он не хотел бы думать об этом, и молодой ум его, не утративший легкости и необыкновенного проворства, все выискивал что-то, могущее помочь ему, и странно, зачастую находил то, что искал. Иной раз ему казалось, что россы не сумеют подняться на высоченные городские стены и будут сброшены вниз, в водяной ров, там глубоко и хватит места для всех, а то вдруг мнилось, что он сумеет вывести конное войско из городских ворот и нападет на россов как раз тогда, когда они не ждут этого, и разобьет их. Он отомстит за отца, бывшего великим воином и принявшего смерть в бою. Да, он так думал, хотя никто не говорил ему об этом, никто не говорил, как погиб его отец, быть может, жалея его, но, может статься, еще по какой-либо причине. Впрочем, он ни о чем ни у кого не спрашивал, как если бы некто, стоящий над ним, оберегал его от излишнего страдания. Впрочем, молодой человек был настойчив и не отпускал от себя беков, которым он поручил оборону города, и все спрашивал у них, что еще надо сделать, чтобы выстоять в борьбе с каганом Руси. И те по первости вроде бы принимали его озабоченность и старательно отвечали, но время спустя они начали сторониться его, перешептываться у него за спиной, а нередко бросали на молодого человека недоуменные, а то и злые взгляды. В эту, последнюю ночь возле него не осталось ни одного бека, только сторожа, составленная из людей его племени и уже решившая для себя, что она не покинет Господина и умрет вместе с ним. Никто из них, несмотря на свою молодость, не верил в то, что они одолеют россов. Уж если те сумели победить самого Песаха, у которого было войско, в прежние леты наводившее страх на ближние и дальние племена и не проигравшее ни одного сражения, то уж с защитниками Семендера, а многие из них лишь в эти дни впервые взяли в руки сабли и поднялись на городские стены, совладают непременно. Какое-то время все они пребывали во Дворце, в покоях сына мэлэха, но потом вышли на улицу, точно бы им сделалось душно под невысокой деревянной кровлей. Они проходили мимо домов в тусклом свете ущербной луны лилово красных и недоумевали, отчего в окнах не зажжены свечи, однажды постучались к кому-то, и сын Песаха спросил у хозяина:
— Отчего вы сидите в темноте?
И тот промолчал, с досадой оглядел молодых людей, а потом ушел в глубину комнаты.
Сын Песаха с близкими ему людьми еще
