что творится в ночи. А есть в нем и такие, кто, подобно Евдокимычу, вышел на крыльцо, да так и застыл в растерянности, завороженный яростью за воротами, что вот-вот захлестнет и отчее подворье. И, если этого пока не случилось, то лишь потому, что варначное племя еще не осознало такой надобности и удовлетворяется тем, что попало под руку. Но появится надобность и в крестьянских подворьях. А может, уже появилась? Чего крушить на улочке в малых числом присутственных местах, куда кинулась ошалевшая от вседозволенности толпа? Небось потешится, разнося по бревнышку слабые, на старых связях, дома, да и кинется в мужичьи избы, ища пропитанье своему ненасытью. Так и утворилось. Вдруг дико закричали ребятишки в соседском дворе, а их там — не приведи сколько, и все мал мала меньше. Страшно, как под пытку поставлена, завыла баба, а потом все смешалось, хотя крику вроде бы не уменьшилось, четко слышалось что-то тонкое и мяучное, протяжное и жалобное, так и бьется, так и бьется, словно бы кипяточек через край из загудевшего самовара выплескивается, подняв крышку, пошамкует, погаулкает и опять выплескивается… Евдокимыч повидал лиха, а и то словно бы оборотился в камень. Но вот он одолел в себе замертвелость, сдвинулся с места, засуетился, забегал, вырвал важину из забора и, уж ничего не помня, кроме того, что надо помочь соседу, толкнул ногой калитку. Но выйти в улочку не успел: перед ним варначье выросло. И, хоть темно на дворе, луна лишь слабым краем светит, закатившись за облако, он разглядел лагерных людишек. Один из них, малой ростом, изловчась, прошмыгнул под важину, но поостерегся напасть на Евдокимыча сзади: углядел что-то в мужике, вызвавшее в нем, одуревшем, опаску.
Зэки шныряли по подворью, ища поживу, а скоро, довольные собою, вывели из стайки корову с опавшими от худобы боками. Евдокимыч увидел ее и — заныло на сердце. Корова тянула ноздрями воздух и словно бы искала кого-то, но вот углядела хозяина и успокоилась, опустила морду, точно бы доверившись чужим людям, которые, надо полагать, все вышли из-под хозяйской руки и не сделают ей худа. Она нагнула морду и замычала, как бы пытаясь сказать что-то, вдруг открывшееся ей, но сказать не успела, в глазах потемнело, страшная оглушающая боль пронзила всю ее, достав и до теленка, а он жил в ней и уже не был с нею одно целое, а как бы существовал отдельно, хотя и в ее теле. В том месте, где толкался теленок, было особенно больно, и она хотела оборотиться к хозяину и по его виду догадаться, что с нею, отчего она все заваливается на бок и ноги не держат, и не смогла… Она так и упала, ни до чего не дотянувшись своим коровьим инстинктом. Все для нее кончилось раньше, чем хозяин что-то понял. Но потом и он закричал, наливаясь яростью:
— Вы что вытворяете, гады?!..
Но те, подле коровы, павшие на колени, ничего не услышали, они рвали на куски теплое мясо.
— Бесы! Бесы!.. — закричал Евдокимыч и приподнял одного из них за жесткий ворот бушлата и посмотрел ему в глаза и ничего не увидел, глаза были пустые. Тогда он схватил его за горло и стиснул, пальцы не почувствовали сопротивления, казалось, раздавили теплый хлебный мякиш. Он бросил на землю этого, первого, потянулся за вторым, потом за третьим… Он делал это уже не в ярости и даже не от большой душевной боли, все в груди смялось и стало садняще и глухо, а как бы от надобности, потому что нельзя по-другому, они и впрямь сатанинское отродье, и кому как не ему потягаться с ними. И он продолжал вершить почти пришедшее ему по рукам смертное дело спокойно и неторопливо.
Под утро загорелось на околичке, занялся иссиня бледным, потрескивающим огнем сарай, сшитый из худой, наскоро ошкуренной доски. Сарай нынче никому не принадлежал: хозяин еще в прошлом году отдал Богу душу. Доски в строении как бы даже постанывали на взнявшемся ветру, вдруг налетел шальной от ближних байкальских торосов, загудел, зашумел… Малость спустя огонь переметнулся на лагерную огорожу, она отделяла крайнее подворье от темной заболотины.
Пожар был виден далеко окрест, от ближних и дальних деревень, от казачьих станиц спешили люди, вооруженные кто охотничьими дробовиками, а кто и короткоствольными японскими карабинами, сохранявшимися в избах еще с гражданской войны. Они сходу втекали в узкую улочку Карымихи. Наверное, если бы зэки не подчинились инстинкту толпы, в них, пускай зачастую темных и дремучих, протолкалось бы и другое, не только тяга к разрушению. Может, тогда они и оттеснились бы ко благу того, что еще не подавлено в них от человеческой сущности. Возможно, так и случилось бы, но только в самом начале, а уж когда сердца не возроптали против насилия, они уже не могли поменять в себе, стали не люди — волки. Человеческое в зэках проснулось лишь в последний момент, когда их принялись отстреливать со спокойной деловитостью. Многие из них подумали, кто с горечью, а кто и с досадой, что они тоже люди, тогда отчего же они поступали так жестоко с себе подобными, отчего набросились на деревенский мир, и без того угнетаемый нуждой, когда и не скажешь, где хуже: за лагерными воротами иль подле них, на крестьянском подворье?.. Но и спрашивая, обеспокоенные неожиданно проснувшейся совестью, впрочем, трепетной и слабой, легко подавляемой дурными наклонностями, они ловчили хотя бы в собственных глазах выглядеть лучше своих лагерных сотоварищей, зачастую говорили мысленно:
— А что я-то?.. Я не разбойник. Я лишь побежал вместе со всеми.
Зэки боялись одиночества, ведь тогда возникала необходимость видеть в себе не привычно овцу ли из стада, зверя ли, тоже из стада, а существо мыслящее, в котором вдруг что-то проснулось, сдвинулось, повлекло… Иль не страшно? Еще как страшно! Это от неумения понять, что ты из себя представляешь, чему ты есть вершитель? Сказывают теперь мужики, выслеживая их, что злому делу. Верно. Но разве все они хотели этого? Многие с самого начала бунта испытывали желание послужить тем, кто ждет помощи. Но могло ли такое желание продержаться в них долго? Пожалуй, нет… стремление к возвышению есть несчастье не только для того, кто жаждет этого, а и для тех, кто окажется свидетелем пускай и невольным такого действа. Искание путей к возвышению есть нечто сатанинское, погублению человеческой души служащее, вытесняющее ее из слабого тела. А когда совершится вытеснение, тело сделается готовым к поступку жестокому и неправедному, направленному к
