не устоявшего перед солидным заработком, однако и не забывшего смертельной обиды, повез большинство отрядов на Усу. Михаил Михайлович Кругловский со своим геологическим отрядом, в состав которого Журавский включил старого своего проводника Никифора, должен был высадиться в устье Адзьвы и подробно изучить тектонику хребта Адак-Тальбей — эту своеобразную прихожую обширной кладовой богатств Северного Урала; экономисты из Архангельска вместе с Ефимом Манзадеем должны были по половодью забраться на пароходе в самые верховья реки и, спускаясь на лодке, провести статистическое обследование смешанного самоедско-зырянского населения во всех семнадцати усинских выселках; в верховьях же должны были высадиться и Руднев с Прыгиным, приступающие к изысканиям возможной железной дороги от Обдорска к Ухте. В устье речки Косью высадится картографический отряд Кандакова. Сам Журавский, обеспечив доставку отрядов по назначению и проверив начало их работы, должен был выгрузиться с отрядом Георгия Шкапина и Семена Калмыкова в устье Сыни. Артемий Соловьев и бывшие ссыльные Алексей Мохнатых и Петр Ващенко были теперь официально назначены заведующими опорными сельскохозяйственными пунктами.
Все это вливало живительные силы в бесконечно уставший организм Андрея Журавского, помогало затянуть глубокую рану, нанесенную матерью его детей. Андрей, уезжая с отрядами, попросил Веру об одном: оставить Женю, Соню и Костика ему, отцу.
— Пусть они побудут пока у Натальи Викентьевны под опекой казначея Нечаева, а ты, Вера, одна или... уезжайте, ибо мне с Печорой не расстаться вовек. Ты сама это видишь.
— Вижу! Вижу... Я оставлю тебя с этими... «освободителями» и самоедами... Ты, ты виноват! Ты променял мою любовь, мою молодость на паршивых самоедов!
— Ладно, Вера, — уходил от скандала Журавский, — я виновен во всем. Прошу одно: оставь мне моих детей.
Андрей смотрел на переполненную ненавистью жену и думал: «Будь я иным — не случилось бы это с Верой. Холод в наших отношениях — это ничто по сравнению с ненавистью, пришедшей на смену любви. Хотела всю жизнь прожить любовью, теперь будет жить местью... А может, это, — взглянул Андрей на огромный живот Веры, — начало мести, а не похоть? Не мое ли неистовство в исследованиях — причина всему...»
Вера, поймав взгляд мужа, повернулась и ушла.
* * *
Вернувшись из экспедиции, Журавский на нашел Веры в Усть-Цильме: забрав родившуюся дочь, она уехала в Омск, к сестре Лидии, вышедшей замуж зимой этого года за Михаила Шпарберга. Трое детей Андрея — пятилетняя Женя, четырехлетняя Соня и двухгодовалый Костик — жили с бабушкой Натальей Викентьевной, оставшейся на Печоре единственной из некогда большого семейства исправника Рогачева. Правда, в Ижме за Норицыным жила Катя, сочувствующая Журавскому и осуждающая сестру, но это ссорило ее с матерью и с мужем одновременно, а потому в Усть-Цильму она не ездила.
В печорских далях у реки Цильмы, давшей имя главному селу края, есть большой приток Тобыш — своеносый, упрямый приток: берет он начало в низовьях Печоры, течет ей навстречу двести верст, а потом с цилемскими светлыми водами вливается в мати-реку.
Но не этим Тобыш удивляет печорян, — непокорные сыновья бывают, и не все они вызывают хулу, — а тем, что из бессчетного множества рыбин, поднимающихся метать икру в родниковые тиманские струи, ни одна семга не свернула из Цильмы в Тобыш, хотя красив он лиственничными берегами, говорливыми перекатами и грустными заводями сказочно. А вот не идет рыба в Тобыш — и все тут! В прозрачных водах Цильмы хорошо видно, как еще загодя, за десяток верст, косяки семги, учуяв затхлый душок Тобыша, сбиваются в плотные ряды, и, прижимаясь к супротивному берегу, стремглав минуют тобышский субой.
— Почухливая рыба — семга! — удивляются цилемцы. — И нельма тож! В веках не лавливали мы их в Тобыше, а уж че бы?
Однако не все чураются Тобыша. Люб он истовым старообрядцам, веками пытавшимся мощный свободолюбивый порыв русской души превратить в неистовый фанатизм, в изуверство. Не легенда, а бывальщина, подтвержденная семнадцатью истлевшими надгробьями, рассказывает, как укрылись на берегах его от жизни, от людей изуверы истовые, усопли там от какого-то мору в одночасье и манит теперь своим гнилым душком их изуверство мечущиеся души порочных людей на берега Тобыша — к Покойным.
Ни светлые струи, ни свежий ветер не могут начисто истребить затхлый душок из всех людских душ.
* * *
В губернаторском доме, откуда Сосновский провожал Журавского, дождливым сентябрьским вечером собрались «сильные мира сего». Этому предшествовали два сообщения. «Из Петербурга выехали представители Главного управления земледелия Знаменский и Чарушин для рассмотрения результатов экспедиции Журавского», — гласила первая телеграмма, во второй же сообщалось, что Журавский водным путем выехал из Усть-Цильмы в Архангельск.
— Прошу рассаживаться, господа, — пригласил собравшихся губернатор. — Погрейтесь чайком, не возбраняется и коньячком, — любезно предложил он губернскому агроному Тулубьеву, ветеринарному инспектору Керцелли, Тафтину, Ушакову, лесничему Сахновскому и начальнику госимуществ Сущевскому. После того как все уселись, Сосновский зачитал обе телеграммы и бесстрастным голосом продолжил: — Полагаю, нам не мешало бы всесторонне обсудить воззрения господина Журавского на наши северные земли и его, печорские гипотезы, имеющие хождение в Петербурге...
— Все видель не гипотез, а химер господин Журавский, — сострил городской голова Лейцингер, задержавшийся у губернатора.
— Чего тут обсуждать, — поддержал его управляющий Казенной палатой Ушаков. — Вы начальник губернии, в ваше ведение отпущены деньги на гипотезы Журавского, с вас и будет спрос, уважаемый Иван Васильевич.
— Прав Александр Петрович! Нечего транжирить государственные средства на химеры, — зло кинул реплику начальник Управления госимуществ Сущевский, измученный язвенной болезнью.
— Все это так, господа... Я понимаю ваше возмущение, — заметил губернатор, — но, господа, нельзя забывать и другое: прибывающие из столицы Знаменский и Чарушин там не были. Вам известно, что гипотезы Журавского разделяют граф Игнатьев и князь Голицын, возглавляющие науку в Главном управлении земледелия. К ним, как вы знаете, очень сочувственно отнесся глава правительства Петр Аркадьевич Столыпин... Этого, господа, забывать нельзя. Скажу вам откровенно: тут моей власти недостаточно.
— Настали времена, когда такой губернатор, как Иван Васильевич, стал менее чтимым, чем прожектер Журавский, — подлил масла в огонь старший лесничий Сахновский.
— Таковы обстоятельства, господа. Их нельзя не учитывать в наш просвещенный век. Однако и мы, как говорится,
