что-либо к выводам биогеографа Берга у меня нет оснований, как и сомневаться в правильности их.
На этот раз профессор-историк бил наверняка: непостижимо быстрые и ошеломительные открытия Андрея Журавского, не имеющего не только ученой степени, но и университетского диплома, вызывали у большинства ученых усмешку, недоверие, откровенное издевательство. Была в этом вина и самого Андрея, облекающего первые свои научные выводы в такую шелуху слов, что откопать «алмаз» было трудно. Вина была в его юношеской горячности и бескомпромиссности, была она и в отрицании научных авторитетов.
— Да, мнения, как говорят, диаметрально противоположны, — резюмировал Скалозубов. — А что скажет уважаемый Федосий Николаевич? — обратился он к Чернышеву.
Академик Чернышев по сути поддержал Журавского, но облек мысль в такую форму, что всем послышался приговор:
— Все исследователи Печорского края приходят к одному выводу: на водоразделах и тундровом покрове ни о какой земледельческой культуре не может быть и речи, — буркнул он.
Будь это сказано до выступления Жакова, Журавский уловил бы в этом выводе справедливость, ибо никогда не утверждал, что на хребтах или на побережье Ледовитого океана возможно земледелие. Печорские и усинские поймы, о которых именно и шла речь на совещании, Чернышев не упомянул. Андрею, как и всем, слова академика — учителя Журавского — показались безоговорочным отрицанием возможности земледелия во всем Печорском крае. Скалозубов, в душе сочувствующий молодому и смелому исследователю, так и сказал:
— Мужественное признание учителем ошибки своего ученика. Будем считать, что прав губернатор Сосновский, добивающийся переассигновки экспедиционных средств на колонизацию Новой Земли.
Журавский, ждавший поддержки от Чернышева и от Скалозубова, как от посланника Столыпина, почувствовал, что земля уходит из-под ног. Он закричал:
— Нет, не прав! Не прав! — Эти выкрики он направлял только Сосновскому, который, сделав подлость, был далеко отсюда, но слышали и относили их к себе и говоривший сейчас Скалозубов, и насупившийся Чернышев.
— Но таков вывод авторитетнейших ученых, — сочувственно сказал Скалозубов Журавскому.
— Это не вывод — это соучастие в преступлении против народа!
— Вот‑с оно как?! — поднялся Чернышев и направился из зала.
«Верно говорят: когда бог хочет наказать человека — он лишает его разума», — думал князь Голицын, закрывая собрание.
* * *
— Все рухнуло, Платон Борисович! Все! Тысячу раз прав Тимирязев, говоривший: сеятель нового должен быть готов к тому, что его будут называть авантюристом, сумасшедшим, шарлатаном. Что жена будет внушать детям мысль об идиотстве отца... Но быть готовым — одно, а как перенести все это?!
— Андрей Владимирович, можно перенести и это, если не потерять голову, — пытался успокоить юного друга Риппас.
— А как ее не потерять? Как? В Печорском крае заложены три опорных сельскохозяйственных пункта с арендами помещений, участков, с наймом заведующих... Ведь в их глазах я буду действительно авантюристом! Кто мне будет верить после этого?! Кто, Платон Борисович, утешитель вы мой? — метался в домашнем кабинете ученого Журавский.
— Безвыходных положений нет, Андрей.
— Есть! В моем положении даже самоубийство не выход: трое детей и три станции будут брошены на произвол судьбы... Более того — обречены!
— Зачем такие крайности?
— Если бы это как-то помогло делу — я бы ни на секунду не задумался, — твердо заявил Андрей, остановившись против сгорбившегося в кресле Риппаса.
Выхода из неимоверно трудного положения, в котором оказался его друг, не видел и Платон Борисович Риппас, хотя два дня тому назад ему казалось, что выход был...
Юлий Михайлович Шокальский, с которым вот уже пятый год возглавляли они отделение географии физической и географии математической в старейшем научном обществе России, рассказал ему, что после совещания членов ученого комитета они — Шокальский, Голицын, Воейков, не сговариваясь, направились в кабинет графа Игнатьева, возглавлявшего Главное управление земледелия в отсутствие Кривошеина.
— Граф, — решительно заявил Шокальский, — вы обязаны что-то предпринять!
— Что я могу сделать в создавшейся ситуации: деньги на исследование переведены на губернатора и им уже направлены на колонизацию Новой Земли. Оттуда, когда эти острова готовы вот-вот уплыть из собственности России, вернуть их невозможно. — Видно было, что и сам Игнатьев расстроен таким неожиданно печальным концом Северо-Печорской экспедиции.
— Это так, — подтвердил князь Голицын. — Но вы, граф, что-то сделать обязаны потому, что Журавский, открывая сеть опытных станций, действовал согласно плану, утвержденному и вами и мной...
— Журавский привез ценнейшие сведения по метеонаблюдениям и заложил программу по метеорологии Печорского края, — дополнил профессор Воейков.
— Что вы, господа, предлагаете? — спросил их Игнатьев.
— Провести Журавского по главному управлению и как-то поддержать опорные пункты до официального открытия печорской сельскохозяйственной станции, — подсказал Голицын.
— Предлагаете провести Журавского по управлению... — задумался граф. — Хорошо, попробую... Борис Борисович, — обратился он к Голицыну, — обоснуйте это с Винером посерьезнее на бумаге. Что у нас можно будет ему предложить? Кем он согласен служить?
— Служить он у нас, граф, не будет... Надо его провести на этот, тысяча девятьсот десятый, год старшим специалистом ученого комитета и дать возможность заниматься Печорским краем, — изложил суть просьбы ученых Голицын.
— Пожалуй, князь, я найду такую возможность... Но вы сами хорошо знаете, что в этой должности его могут утвердить только при наличии неоспоримых заслуг перед сельскохозяйственной наукой и принадлежности к дворянскому сословию, ибо надлежащей выслуги лет, необходимой для занятия столь высокого положения, Журавский не имеет. Вы это знаете, господа.
— Ну, слава богу, это все у него есть, — облегченно вздохнул Шокальский. — Не выслуга, а заслуги...
— Князь, — обратился Игнатьев к Голицыну, — готовьте на Журавского документы... А вот с финансированием открытых им опорных пунктов помочь ничем не смогу, ибо финансирование экспедиции шло по Переселенческому управлению, — развел руками Игнатьев.
— На том мы и расстались, уверенные в успехе дела, — рассказывал Юлий Михайлович Риппасу о результатах визита в главное управление. — Но сегодня заехал ко мне князь Голицын и подал вот эти бумаги, — протянул он копии.
Чем дальше читал копии Платон Борисович, тем больше удивлялся.
Папку, чтобы кто-то случайно не наткнулся на эти зловещие копии, он принес домой, где почти в полубреду лежал
