– «Вы замечали, — едете вы в поезде, спите, поезд останавливается, вы либо проснётесь от неприятного ощущения, либо во сне вас начинает томить. Это потому, что, когда вагон останавливается — во всём вашем теле происходит замедление скорости. Вы лежите в бегущем вагоне, и ваше сердце бьётся и ваши часы идут скорее, чем если бы вы лежали в не двигающемся вагоне. Разница неуловимая, потому что скорости очень малы. Иное дело — ваш перелёт…»
Ольга удивлённо повернулась ко мне:
– О чём вы?
– Это «Аэлита» Алексея Толстого, любимая книга, в детстве я выучил её чуть ли не наизусть.
– Любите Толстого?
– Люблю… Толстой – величайший мастер слова. Он владел им как никто. Ну, разве что ещё Паустовский. В детстве я даже пробовал подражать Алексею Толстому, сочинял рассказы. Когда писал, дыхание перехватывало от восторга, так это казалось здорово и талантливо. А когда закончил, перечитал, разорвал и сжёг на костре, а потом ночью плакал от досады и бессилия. Тогда мне казалось, что в голове столько важных мыслей, которые обязательно нужно записать… А сейчас я думаю: хорошо, что сжёг. Детская болезнь мальчика из хорошей семьи, который много читает. В какой-то момент тебе начинает казаться, что и ты можешь писать солидные, толстые книги в красивых переплётах. Этим нужно переболеть, ну, как ветрянкой.
– И вы больше не пытались писать?
– Ничего, кроме научных и технических текстов. Начальство ругается, говорит, что я пишу чрезмерно сухо и безлико, а я боюсь художественной резьбы по слову. С тех самых пор терпеть не могу архитектурные излишества в литературе, переболел.
По каналу прошёл ярко освещённый теплоход. Палубы были пусты, наверное, туристы сидели в ресторане, как раз было время ужина. За ним прошёл второй, и третий.
– В какой стороне Москва? – спросила Ольга.
– Там, – показал я влево.
– А почему все теплоходы идут в одну сторону?
– Канал узкий, два встречных судна бы не разошлись, поэтому расписание специально составляют так, чтобы теплоходы утром шли в Москву, а вечером – из Москвы. Завтра они уже будут в Угличе. Так удобнее туристам, а гравию и песку всё равно, когда их привезут в Москву.
– А куда можно доплыть по этому каналу?
– Если спуститься вниз по Волге, – в Каспийское море. Если повернуть у Казани, то по Каме можно подняться до Уфы, а у Волгограда через Цимлянское водохранилище можно попасть в Дон, а по нему – в Азовское море.
Ольга помолчала.
– Не знаю, что со мной. Вода между камнями журчит, сыростью пахнет, дымком и почему-то плакать хочется…
Мне стало неловко до озноба. После таких слов полагается обнять девушку за плечи, притянуть к себе и сказать что-нибудь мужественно-глупое, но мне этого решительно не хотелось, потому что было непонятно, как вести себя потом: то ли тащить Ольгу в постель, то ли делать вид, что ничего не произошло. Поэтому я сказал:
– Наверное, это потому, что вы вернулись в Россию, ну как в старый дом, в котором не были много лет, а это всегда грустно. Вот американец может жить где угодно, а русский должен жить в России. Плохо ему на чужбине.
– Вы так думаете? – холодновато спросила Ольга, слегка отстранившись. – Вы здесь, в России, не представляете себе, сколько русских рассеяно по свету. Многие вполне довольны жизнью и вовсе не торопятся на землю предков. Они вроде евреев, которые всем сердцем любят Израиль, но жить предпочитают в Штатах или Канаде.
– Русский писатель, навсегда покинувший Россию, уже не может написать ничего стоящего.
– А Набоков?
– Какой же он русский писатель? В эмиграции Набоков даже писал на английском.
– Хорошо, пусть. Но вот Гоголь десять лет прожил за границей.
– Гоголь знал, что обязательно вернётся, а это совсем другое дело! И Достоевский жил за границей, и Алексей Толстой, но они не перестали быть Достоевским и Толстым, потому что вернулись. Знаете, когда во время Перестройки стали печатать Бунина, Аверченко и Набокова я сначала обрадовался, а потом был страшно разочарован. Не печатали их эмигрантские вещи в СССР, и правильно делали. Неужто «Хроника окаянных дней» – это шедевр, достойный Бунина? Не ожидал от него такой чёрной, подсердечной злобы…
– Русские есть русские, – фыркнула Ольга, – даже ночью, сидя на лавочке в кустах с женщиной, они способны часами говорить о литературе. Ради бога, не обижайтесь, я просто пошутила. Пойдёмте, – она встала, застегнула молнию на курточке и зябко поёжилась, – от воды тянет сыростью, да и устала я после самолёта, вот засну сейчас здесь, придётся вам меня тащить на плече, потом разговоры пойдут…
Под утро мне приснилось, что я всё ещё женат, Ирка, которая всегда вставала ни свет, ни заря, бродит по дому, роняя вещи и нисколько не заботясь о том, что кто-то ещё спит. Она встала – значит, всё, общий подъём. «Сегодня воскресенье, а завтра прямо с утра подам заявление на развод!» – подумал я и проснулся. Остатки дурного утреннего сна постепенно выветривались из головы. Оказалось, что всё не так страшно. Мы с Иркой давно разведены, а на кухне возится Ольга, про которую я совсем забыл. «Блин! В трусах бы из своей комнаты сдуру не вылезти…»
В дверь постучали.
– Хозяин, пора вставать! – послышался весёлый голос, – гости умирают от голода. Через пять минут жду вас за столом, а то всё остынет.
«Все женщины одинаковы, – горько подумал я, натягивая джинсы. – Хотя и правда неудобно получилось: гостья на ногах, а хозяин дрыхнет. М-да… Ну, ладно, придётся будильник включать».
– Завтрак континентальный, – с усмешкой объявила Ольга, – на большее продуктов не хватило. Потом надо будет в магазин съездить, я обед приготовлю. «Визу» у вас в э-э-э… сельмаге принимают?
– Принимают, принимают. Посмотрите, пожалуйста, в холодильнике где-то на дверце горчица была. Ага, спасибо. Посуда, чур, моя.
– Да тут посуды-то…
– Ладно, тогда убираем вместе. Только моем сразу, хорошо? Я не могу работать, когда в раковине грязная посуда. Можно сказать, психологический выверт…
После завтрака быстро убрали со стола и я принёс ноут.
– Ну, давайте смотреть вашу книгу.
Ольга протянула мне коробочку компакт-диска:
– Вот.
С тихим шуршанием привод раскрутился, и на экране появился текст, состоящий из странных символов.
– Н-да-а… Прямо «пляшущие человечки». Сначала нам надо постараться понять, с какого языка зашифрован текст. Старофранцузский и окситанский – это ведь родственные языки, я правильно понимаю?
– В общем, да. Это романские языки, но подгруппы разные. Старофранцузский относится к галло-романским языкам, иначе, язык «ойль», а провансальский или окситанский – к окситанской подгруппе, это язык «ок», отсюда и название исторических провинций – Окситания, Лангедок. По-старофранцузски, «да» будет «oil», а по-окситански – «oc». Вообще-то, окситанский – живой язык, на нём до сих пор говорят кое-где на юге, похож на него каталонский.
– Вы хорошо знаете окситанский язык?
– Надеюсь, неплохо… Только не знаю, поможет ли нам это.
– А каким языком пользовались катары?
– Трудно сказать. Епископы и диаконы альбигойцев были образованными людьми, книга могла быть написана и по-латыни.
– Она написана на греческом, точнее, на койне, то есть средне-греческом, – неожиданно раздалось из-за моей спины.
Глубокий, бархатный баритон, казалось, принадлежал телевизионному диктору. Я сначала даже подумал, что сам собой включился телевизор, но потом вдруг вспомнил, что телевизора в доме давно нет, обомлел и медленно, как в вязком кошмаре, обернулся. В кресле-качалке, застеленном старым клетчатым пледом, неизвестно как оказался незнакомый мужчина средних лет. Мужчина был слегка полноват, имел высокий, залысый лоб, аккуратно подстриженные усы и седеющую бородку клинышком. Незнакомец носил отлично сшитый, но несколько старомодный костюм-тройку в тоненькую полоску, крахмальную сорочку и ленинский галстук в горошек. Кого-то он мне неуловимо напоминал, но кого именно, я никак не мог понять.
– Да Чичерина Георгия Васильевича, наркома иностранных дел РСФСР, – подсказал незнакомец.
– Точно, Чичерина, надо же… В учебнике истпарта, помнится, ещё фото было… – И тут меня пробило.
– Постойте… Вы что, читаете мысли? И вообще, вы кто такой и как здесь очутились? В дом же никто не входил, я бы увидел!
– Кто я такой? Ах, да, прошу меня извинить за вторжение, – незнакомец привстал с кресла и раскланялся. – Я – дьявол. Ну, точнее говоря, его земное воплощение или как у вас сейчас принято говорить – аватар.
– К-кто?!!
– Да-да, вы не ослышались, – ухмыльнулся дьявол. – Велиал, Семихазес, Сатана, Люцифер, Вельзевул – как вам больше нравится. У меня много имён. Когда-то я был Сетом, потом Баал-Зебубом, у мусульман меня называют Иблисом, а майя и ацтеки именовали Тескатлипокой. Ну, а как я сюда попал, не имеет значения. Гораздо важнее то, зачем я здесь.
