Подняв бокал, я весело воскликнул.
– За это стоит выпить! Хвала тебе, Ра!
Отпив половину, я остальное отдаю Пафнутию, но тот, сделав глоток, отшвыривает бокал, и выплёвывает вино.
Я стою и смотрю на Пафнутия.
Я ещё ничего не могу понять.
– Что?
Его напряжённое лицо искривляется, и из горла вырываются какие-то звуки.
Выхватив из-за пояса дощечку, Пафнутий начинает царапать знаки.
Я спокоен, и прочитав «Яд», ничто не дрогнуло во мне.
– Почему ты дал мне вино, не попробовав его?
Пафнутий склонился над дощечкой.
– «Я не успел».
Я устало смотрю на него и почему-то говорю:
– Ты сам мне его дал.
Мне становится всё безразлично.
Я медленно иду к своей постели. Не дойдя, оборачиваюсь.
– Пойди за лекарем.
Но Пафнутий не двигается.
И вдруг, что-то срывается во мне. Я кричу сильно, страшно. Я же так не хочу верить в его предательство. Я же так хочу спасти его.
– Убирайся отсюда! Убирайся! И приведи лекаря!
Он вздрагивает и, спотыкаясь, уходит.
Я прерывисто дышу. Дрожащими руками провожу по лицу.
Я еще ничего не могу понять.
Со двора до меня доносится недовольный, громкий голос моего управляющего Сикмеха.
Я вслушиваюсь.
И мне становится жутко.
Я надеялся, что самое худшее осталось позади, а оно, оказывается, ждало меня впереди.
Я надеялся, что и на этот раз победил смерть. И эта надежда рухнула. Кровь отхлынула с моего лица.
Я сижу неподвижно на краю постели, и напряжённо вслушиваюсь в голос Сикмеха.
Я весь натянут словно тетива лука.
Мне кажется, что так, я дольше проживу.
Проживу… Живу…
Я вздрагиваю.
Пока ещё живу.
Что-то холодное и неприятное заскользило по краю моего сердца.
И я физически ощущаю, как мои вещи начинают меня отторгать.
Я становлюсь для них чужой.
И никакого перехода в другой мир не существует, – почему-то подумалось мне, – потому что Вечности нет.
Слабые утешаются красивыми сказками, а что остаётся сильным?
Мёртвая пустота.
И черви, пожирающие тело.
Нам остаётся правда.
Я вскакиваю, и начинаю быстро ходить из угла в угол. Я хочу взбодрить себя, сбросить охватившее меня оцепенение.
Но мне страшно.
И мне не к кому прийти.
Я останавливаюсь у окна и смотрю на небо. Мефис… Мой мудрый Мефис.
Я закрываю глаза и замираю.
И губы сами шепчут.
– Я не хочу умирать.
Но могучий, сильный голос Сикмеха разносится по двору. Ведь он же будет жить! А я умру. Почему?
Безусловно, целью был я. Но весь дворец прекрасно знает, что еда и напитки, предназначенные мне, тщательно проверяются. Подсовывая яд, некто рассчитывал, что кто-то да отравится, в большей степени это касалось Пафнутия, но жребий пал на меня. И ведь всё произошло совершенно случайно!
Я вбегаю в спальню Пафнутия. На столе – кувшин. Тот самый… злополучный. Наполовину пустой, он притягивает меня к себе. Я беру его, и возвращаюсь обратно.
Зачем он мне? Зачем?
Я тихо заскулил.
Неужели это Пафнутий?
Пальцы медленно скользят по холодной и гладкой поверхности кувшина. Вдруг я нащупываю какой-то бугорок. Нетерпеливо подхожу к окну.
Что? Что это? Маленький кусочек печатки, кто-то сдирал с кувшина некий знак.
Зачем? Путались мысли, как же путались мысли. Я лихорадочно пытался ещё хоть что-то найти. Но тщетно.
Я сел на циновку.
И мой взгляд встретился со взглядом Калы. Художник очень удачно выписал её. В её облике покорность и покой.
Я медленно перевожу взгляд на кусочек печатки и вижу слабый, почти стёртый оттиск царицы.
Я бездумно качаюсь из стороны в сторону. Черная, глубокая, холодная пустота во мне. Маленькая, робкая девочка испуганно протягивает мне маленькую ладошку. Так я впервые коснулся её на свадьбе. Девочка с лицом Исиды…И маленькая ладошка…
Я крепко зажмуриваю глаза. Мой крик переходит в стон. Осколки разбитого кувшина валяются у расписанных стен. Лицо Калы измазано в ядовитом вине.
В покои вбегает Пафнутий, за ним лекарь.
Я проваливаюсь в темноту.
* * *
Праздник, посвященный окончанию спортивных игр, был в самом разгаре. Царственная чета восседала на самых почетных и выгодных местах. С небольшого возвышения, на котором для них были приготовлены яства и вина, они могли наслаждаться удивительным мастерством танцовщиц, фокусников, акробатов. Принц им завидовал. Сам он находился среди придворных, которые очень быстро затолкали его в последние ряды. Еще утром, отец дал понять ему, что не желает вечером на празднестве видеть его подле себя, дабы не испортилось его царственное настроение от дурных выходок принца. Что значит дурные выходки, фараон так и не пояснил. Рамзес и это должен был стерпеть и безропотно принять, как и свое недавнее отселение из царского дворца, в отдельный специально для него приготовленный дворец на окраине Мемфиса. Сейчас Рамзес мог только наблюдать за своими царственными родителями, восседающими в роскошных креслах с высокими резными спинками, и старшим братом Аменемхетом, недавно женившемся на их старшей сестре Нефербахе, и согласно древним традициям, ставшим наследником трона.
Найдя свободное место за столом, принц сел на подушки, и не дожидаясь служанки, налил себе вина. Музыканты исполняли легкую и веселую мелодию, но шумное застолье гостей, шутки и смех, заглушали ее. Рядом сидящий придворный Сутех и его любовница Тиа, делали вид, что не замечают принца. Тиа громко хохотала, а Сутех с удовольствием тискал ее. Рамзес пил вино, ел мясо и старался не обращать на них никакого внимания. Он решил, что не уйдет отсюда и никому не покажет, как ему все это противно и больно. Сколько он ни старался, но так и не смог привыкнуть к такому обращению. Он знал, придворные так вольно ведут себя с ним только с разрешения фараона. На середину зала вышла знаменитая танцовщица Неферкари. Голоса придворных постепенно начали стихать, все устремили свои взоры на молодую женщину славившуюся своим умением танца живота и расположением к ней фараона.
Начавшийся танец, ненадолго отвлек Рамзеса от горькой обиды и черных мыслей. Он заворожено следил за грацией и плавными движениями танцовщицы Неферкари. Каждый взмах ее руки, каждый удар бедра будил в нем мужское желание. Рамзес обожал Неферкари, тайно и страстно. Но, увы, она принадлежала его отцу. И теперь с этим приходилось считаться. В ее черных агатовых глазах плясал огонь, пышная грудь высоко поднималась, бедра двигались в такт барабанам. Не уставая, не останавливаясь ни на миг, ничем не выдавая своего волнения, она одаривала присутствующих редчайшим мастерством.
Танец окончился, под бурные рукоплескания и возгласы одобрения, Неферкари покинула зал. Рамзес провожал ее долгим взглядом. У него уже была женщина, взрослая и опытная, она обучала его искусству любви. Несмотря на опалу, которой фараон подверг своего младшего сына, он не прекратил заниматься его обучением и воспитанием.
А ведь именно с Неферкари все и началось: их долгая размолвка, его опала. Он часто подглядывал за тем, как Неферкари купалась в царском пруду, как массажировали и умащивали маслами ее обнаженное тело. Его пробуждавшееся мужское желание требовало свое, а искушение было так близко и доступно. Каждую ночь ему мерещилась высокая и пышная грудь, розовые соски, округлые бедра, черный треугольник между ног. И однажды случилось то, что и должно было произойти. Силой затащив голую Неферкари в кусты, он наслаждался ею, получая двойное удовольствие от ее сопротивлений и стонов.
Гнев фараона был страшен. Тогда-то Рамзес и понял правоту древних: женщины – самое страшное зло для мужчины. Его сбивчивые объяснения о том, как ему сильно хотелось, и что сама Неферкари была не против, ведь не просто так, она позволила использовать себя пять раз, конечно же, никто не слушал. Сжав кулаки, и гордо вскинув голову, он выслушивал отцовские оскорбления, которые врезались в его сердце, словно иероглифы на камне. Больше никогда в жизни он не тронет ни одну женщину царя. Даже тогда, когда весь гарем отца станет его собственностью. Он прикажет казнить всех наложниц, среди которых будет и Неферкари. Но все это будет потом. А сейчас, на празднике, дававшемся в честь окончания спортивных игр, он долгим взглядом провожал молодую самку, с красивой спиной и крутыми бедрами, сыгравшую роковую роль в его жизни.
Рамзес вздрогнул. Повалив Тиа на стол, от чего кубок с вином упал, Сутех бесстыдно задрал ей ноги.
Рамзес вышел из-за стола. Его любвеобильный отец благоволил тем, кто, как и он, обожал плотские утехи. Принц не приветствовал такую вольность в поведении. Если бы он стал фараоном, то первым делом ввернул бы во дворец строгость нравов. Рамзес подумал о матери, о том, как наверное нелегко ей приходится, гордой и высокомерной, закрывать глаза на царские шалости, терпеть порою открытые оскорбления и измены и все это, ради власти. Власти, которая позволяла ей быть первой женой божественного супруга, быть первой на праздниках и мистериях, принимать самые лучшие подарки и драгоценности. Рамзес по достоинству оценил терпение матери. Власть стоит этого.
