У князя перед глазами, как нередко случалось, вспыхнуло виденье: жестокий бой в лесу, выстрелы, и вот уже его Танкреди на земле, со вспоротым животом, кишки вывалились наружу, как у того несчастного солдата.
— Ты с ума сошел, сын мой! Быть заодно с этой публикой! Да все они мафиози и жулики. Фальконери должен быть с нами, за короля.
Голубые глаза снова осветились улыбкой.
— Конечно, за короля, но за какого? — И вдруг опять этот непостижимый переход к серьезности, который всегда обезоруживал князя. — Если там не будет нас, ты получишь республику. Если мы хотим, чтобы все осталось по-старому, нужно все поменять. Ты понял меня? — Он нежно обнял князя. — До скорого свидания, дядя. Я вернусь с триколором.
Неужели племянник тоже заразился риторикой от своих дружков? Пожалуй, нет, в его тоне князь не услышал никакой напыщенности. Что за мальчик! То всякие глупости выкидывает, то становится таким разумным, что диву даешься. А его родной сын Паол в это время занят пищеварением своего Гвискардо Танкреди — вот кто его настоящий сын! Князь Фабрицио сорвал с шеи полотенце, порылся в ящике.
— Танкреди, Танкреди, постой! — И бросился за племянником, догнал, сунул ему в карман мешочек золотыми унциями, потрепал по плечу.
— Революцию финансируешь? — засмеялся Танкреди. — Впрочем, спасибо, дядя, скоро увидимся, обними за меня тетю. — И побежал вниз по лестнице.
Князь вернул Бендико, умчавшегося за своим другом с громким радостным лаем, добрился, умыл лицо. Вошел лакей, чтобы помочь ему одеться и обуться. «Триколор, триколор! Все уши прожужжали с этим триколором, мошенники! Да что они означают, эти три полосы? Собезьянничали у французов, и все. Разве сравнишь этот безобразный флаг с нашим белоснежным, украшенным тремя золотыми лилиями? Какие надежды могут быть связаны с этим пестрым лоскутом?» Подошел момент завязывать галстук — внушительных размеров шейный платок из черного атласа, а это сложная процедура, поэтому на рассуждения о политике лучше пока не отвлекаться. Один оборот, второй, третий. Большие пальцы ловко придают складкам пышность, расправляют концы, скрепляют шелк головкой Медузы с рубиновыми глазами.
— Подай чистый жилет! Не видишь разве, на этом пятно?
Лакей поднимается на цыпочки, чтобы надеть на него суконный коричневый редингот, потом подает носовой платок, надушенный бергамотом, ключи, часы с цепочкой. Портмоне князь сам кладет в карман смотрит на себя в зеркало: ничего не скажешь, все еще красавец мужчина. А этот каналья назвал его старым сладострастником! Посмотрел бы я на тебя в моем возрасте, что от тебя останется? Сейчас-то уже кожа да кости.
Он шел по залам, и от его тяжелых шагов звенели стекла. Дом был тих, светел, наряден. Главное, это был его дом. Спускаясь по лестнице, он вспомнил слова племянника: «Если мы хотим, чтобы все осталось по-старому…» Танкреди далеко пойдет, он всегда это чувствовал.
В конторе еще никого не было, и солнце, пробивавшееся через закрытые ставни, мягко освещало комнаты. И хотя это было не самое благопристойное место на вилле, его обстановка отличалась строгостью и простотой. Вощеный пол отражал висевшие на белых стенах огромные картины в черных и золоченых рамах, изображавшие веселыми красками владения дома Салина: вот остров Салина с горами-близнецами, в кружевном жабо из морской пены, а вокруг покачиваются на волнах галеры с разноцветными флагами; вот Кверчета с низкими домами и церковью Божьей Матери, к которой тянутся вереницы синюшных богомольцев; вот зажатый со всех сторон горами Рагаттизи; вот Ардживокале, совсем крошечный среди просторов пшеничных полей, усеянных трудолюбивыми крестьянами; а вот Доннафугата со своим барочным дворцом, и к ней со всех сторон спешат красные, зеленые, желтые повозки не то с женщинами, не то с бутылями, не то со скрипками; и еще много других поместий, и над каждым лучезарное небо, каждое под защитой усмехающегося в длинные усы гепарда. Эти радостные картины — все вместе и каждая в отдельности — прославляли цветущую империю рода Салина. Наивные творения доморощенных художников прошлого века, они должны были давать представление о владениях, их границах, размерах и видах дохода, так и оставшихся, однако, до конца не выясненными. Богатство за долгие века превратилось в декор, в роскошь, в удовольствие. Отмена феодальных устоев стала не только отменой привилегий, но и отменой обязанностей. Как старое вино, богатство дало осадок ненасытность, усердие и осмотрительность канули на дно, и не осталось ничего, кроме цвета и пьянящего вкуса. Так богатство уничтожило само себя, превратившись в благовоние, которое, как все благовония, быстро выдыхалось. Одни из тех владений, что так безмятежно выглядели на картинах, давно испарились, оставив о себе память лишь на разрисованном полотне и в названии. Другие еще сохранились, но, подобно ласточкам, собирающимся в сентябре шумными стаями на деревьях, вот-вот готовы были улететь. И все-таки их еще оставалось много, так что конец, казалось, не наступит никогда. Несмотря на этот жизнеутверждающий вывод, князь вошел в свой кабинет в мрачном, как всегда, настроении. В центре высился письменный стол со множеством ящиков, ниш, полок, углублений и тайников. Эта махина из светлого с темной инкрустацией дерева была, точно театральная сцена, напичкана всякими замаскированными ловушками, вращающимися перегородками и секретными приспособлениями, про которые уже никто не помнил, и разобраться в их устройстве под силу было разве что ворам. Стол был завален бумагами, и хотя князь заботился о том, чтобы они имели отношение лишь к проблемам бесстрастной астрономии, количество бумаг, не отвечающих этим требованиям, было так велико, что он безнадежно вздохнул.
Ему вдруг вспомнился письменный стол короля Фердинанда, тоже заваленный ждущими решения документами и прошениями, создававший иллюзию влияния на ход истории, которая тем временем шла своим собственным путем.
Дон Фабрицио подумал о лекарстве, недавно открытом в Соединенных Штатах Америки. Оно позволяет не чувствовать физической боли во время тяжелых операций и спокойно сносить удары судьбы. Этот вульгарный химический заменитель стоицизма древних и христианского смирения называется морфий. Бедному королю морфий заменяла видимость управления страной, ему, Салине, более изысканное занятие — астрономия. Прогнав мысли о потерянном Рагаттизи и обреченном Ардживокале, князь углубился в чтение последнего номера «Journal des savants»: «Les dernieres observations de l'Observatoire de Greenwich presentent un interet tout particulier…»[18]
Но вскоре ему пришлось вернуться на землю из невозмутимых звездных миров, поскольку пришел дон Чиччо Феррара, счетовод. Это был сухой маленький человек, всегда в безупречно чистых галстуках, который прятал за стеклами очков алчность натуры и либеральные иллюзии. В это утро он выглядел бодрее обычного, и князю стало ясно: новости, которые вчера так расстроили падре Пирроне, подействовали на счетовода как освежающий бальзам.
— Тревожное время, — произнес он после почти тельного приветствия. — Мы на пороге больших бед. Зато потом, когда стрельба и неразбериха закончатся, все образуется, и для нашей Сицилии наступят новые, славные времена. Лишь бы только поменьше наших сыновей сложили за это головы.
Князь в ответ лишь хмыкнул.
— Дон Чиччо, — сказал он после небольшой паузы, — нужно навести порядок со сбором податей в Кверчете. Уже два года я не получал оттуда ни гроша.
— Вся отчетность в порядке, ваше сиятельство, — произнес счетовод свою неизменную магическую фразу. — Чтобы завершить дело, осталось только написать дону Анджело Мацце. Я сегодня же подготовлю письмо и представлю на подпись вашему сиятельству. — И он принялся рыться в бухгалтерских книгах, куда с двухлетним опозданием тщательно записывал каллиграфическим почерком все расчеты, кроме тех, которые действительно имели значение.
Оставшись один, князь не сразу смог вернуться к своим туманностям из-за охватившего его раздражения. Оно было вызвано не надвигающимися событиями, а глупыми суждениями Феррары, которого он невольно отождествлял со всем классом людей, стремящихся теперь к власти.
«Все, что говорил здесь этот тип, полная чушь. Он, видите ли, оплакивает сыновей, которые сложат свои головы! Да сколько их там насчитают? Уж я-то знаю, что представляют собой воюющие стороны! Погибших будет ровно столько, сколько понадобится для составления победной реляции в Неаполь или в Турин (что одно и то же). Он верит, что после высадки для нашей Сицилии, как он выразился, наступят новые, славные времена! Такие обещания давались при каждой высадке (а их было не меньше сотни), начиная еще с Никия[19], однако ничего не менялось. И что, собственно, должно было измениться? И что изменится теперь? Будут идти переговоры вперемежку с бесполезными боями, а потом все вернется на круги своя и одновременно изменится». Он вспомнил двусмысленные слова Танкреди и только сейчас понял, что тот имел в виду. Князь успокоился, отложил журнал и стал смотреть на выжженные солнцем, изъеденные бока Монте-Пеллегрино, вечной, как нищета.
