— Да, сударь.
Петра старалась отвечать кратко, держаться строго и глядеть не на лицо юноши, а на его воротник: ей казалось, что только таким образом можно соблюсти приличия. Мало ли, вдруг кто-нибудь из соседей смотрит на них из окна…
— Сударыня, я должен отдать вам это…
Взгляд девушки перешел с воротника на петлицу — весьма грязную, отметила она, — а оттуда скользнул вниз по рукаву. Из манжеты торчала рука, сжимавшая свиток. Губы Петры сами собой поджались от возмущения. Неужто этот мужлан думает, что она примет его подарок?
— Не бойтесь, здесь нет ничего оскорбительного для вашей чести! Это всего лишь гуашь, просто картинка, которую мой хозяин в знак расположения дарит вашему брату.
Петра резко отвела фонарь от незнакомца и сделала шаг к дому.
— Сударыня! Да что же…
— Если это для Виллема, принесете, когда он вернется!
— А вы не могли бы передать ему картинку?
— Нет, это невозможно.
— Хозяин подарил вашему брату луковицу тюльпана, а здесь изображен распустившийся цветок…
Самому Эрнсту довод не казался убедительным, но когда девушка, услышав его слова, на мгновение остановилась, он решил вновь попытать счастья и затараторил:
— Это работа Юдифи Лейстер, ученицы Франса Хальса.[18] Мой хозяин заказал ей изображения разных тюльпанов: господин регент ими торгует, а показать покупателям не может, потому что до лета луковицы должны оставаться в земле. У него сорок две таких гуаши. Возьмите, пожалуйста! Если вам понравится, он пришлет еще!
Петра вернулась и взяла свиток, который Эрнст торопливо просунул между прутьями. При этом их пальцы соприкоснулись, оба вздрогнули, Петра отдернула руку так, словно обожглась, и застыла, ошеломленная произошедшим.
— Все хорошо, сударыня?
— Вы выполнили поручение, теперь уходите! — ответила Петра, задула фонарь, метнулась к дому с быстротою лани, заслышавшей выстрел, и скрылась за дверью. Все это заняло у нее не больше секунды.
— Прелестная дикарка! — улыбнулся кучер, вдыхая оставшийся на его перчатке аромат духов. И пошел к оставленной неподалеку карете.
До возвращения Виллема Петра не решилась развернуть рисунок, не посмела даже распутать сложный узел на ленте, которой был обвязан свиток. А брат, едва переступив порог, стал ее допрашивать:
— Ты что — впустила этого юношу?
— Он стоял за калиткой.
— Но ты говорила с ним!
— А что тут такого? Надо было дождаться, пока мы все оглохнем от его трезвона?
— Все равно. Мне ясно как день: в этом доме не стало никакого порядка, а мои сестры делают, что им в голову взбредет! Я еще скажу этому кучеру все, что думаю о таких поручениях. А сейчас покажи-ка мне рисунок… Нехорошо получится, если Паулюс заговорит о своем подарке, а я его и в глаза не видел!
Виллем разложил гуашь на столе в общей комнате, придавив все четыре угла торфяными кирпичами. Принесли свечи — света из окна уже не хватало, старший брат, усевшись верхом на стул, раскурил новую трубку и весь окутался завитками белого дыма. Сестры остались стоять в сторонке.
Такого цветка Виллему никогда еще не встречалось: чаша из крупных белых лепестков с пурпурными прожилками покоилась на толстом стебле, от которого отходили широкие, немного вялые, с опущенными концами, листья… Этот сорт мог бы показаться слишком простым и даже грубоватым, если бы не воздушность красок.
— Как он называется? — спросил Виллем.
— Здесь написано. Тюльпан Admirael Van Engeland.
Подошел младший брат. Он долго разглядывал рисунок, стараясь соединить в своем представлении странное название с непривычной формой. Тюльпан, тюльпан… Право же, одно с другим сочетается неплохо. Как раз такое имя и подходит этому мощному стеблю, который служит опорой цветку. И на глаз, и на слух чувствуется, как глубоко тюльпан сидит в земле, как много из нее извлекает, тогда как другие цветы, всякие там лютики и маки, кажется, только порхают над ее поверхностью — непрочное соединение легких, быстро разлетающихся под ветром лепестков.
Сестры тоже наконец решились подойти посмотреть, и Петра сразу обратила внимание на пометки у края рисунка — одна была сделана чернилами, другая свинцовым карандашом. Первая запись, «160 гранов», несомненно, означала вес, но как следовало понимать вторую — «ф 460»?
— Это стоимость цветка: четыреста шестьдесят флоринов, — объяснила Харриет.
Старший брат поглядел на нее недоверчиво:
— Откуда ты знаешь, малышка?
— Мне Сольвейг сказала.
— Та самая твоя подружка, которая заказывает картины с цветами?
— Да. У нее есть похожие рисунки, и на некоторых я видела надписи.
Все замолчали. Четыреста шестьдесят флоринов! Да за такие деньги можно купить на рынке в Энкхейзене трех откормленных телят, их хватило бы, если б мы вздумали запасти двадцать шесть тонн пшеницы, шесть бочек вина, четыре тысячи фунтов сыра!.. Виллем разволновался: не было на свете музыки, более для его слуха внятной, чем звон золотой монеты, и ничто другое не могло так же сильно его заинтересовать. Потому, когда старший брат снова заговорил, голос его прозвучал решительно и почти резко:
— Ах, вот оно что! Четыреста гульденов?
— Четыреста шестьдесят, — сдержанно поправила младшая сестра.
— Красивая сказка! Да если бы он был из золота, и то в шесть раз меньше бы стоил!
— Такие сделки заключаются в тавернах каждый день, и этот сорт еще не из самых дорогих. На самом деле в наших краях встречаются люди, настолько влюбленные в тюльпаны, что тратят, украшая ими свой сад, целые состояния.
— Как это так? Яспер ведь говорил, что на рынке тюльпаны чуть ли не даром отдают…
— Ну и что, Виллем? — Петра вздохнула, ей уже прискучило толковать с братом-тугодумом. — С цветами — как с тканями. У крестьян штаны из дешевых тряпок, а у принцев из драгоценных шелков и бархатов!
— Конечно! — подхватила младшая. — Простые красные или желтые тюльпаны стоят недорого, но, когда у цветка непривычная окраска и причудливый узор на лепестках, — это настоящее сокровище на стебле! Впрочем, — прибавила она, — теперь ценителя находит любой тюльпан, даже самый невзрачный. И сколько бы садовники их ни выращивали — покупателям все мало!
— Как знать… — мечтательно проговорила Петра. — Может быть, этот Admirael Van Engeland, который сегодня оценивают в четыреста гульденов, к осени подорожает вдвое?
Взгляды всех четверых сошлись на рисунке Юдифи Лейстер. Бумага не совсем распрямилась, и в мерцающем свете изображение выглядело объемным. От этой ли странности, оттого ли, что наступила глубокая тишина, или от душистого табачного дыма, но им почудилось, будто они участвуют в магическом обряде, который совершает Виллем. Яспер вгляделся в лицо брата, но не прочитал на нем никаких чувств, только и видно было, как взгляд его бледно-голубых глаз под полуприкрытыми веками мечется по рисунку.
— Сестры, милые, да вы просто ума лишились! — воскликнул младший брат. — Мне и подумать страшно о таких цифрах, какие вы называете запросто, словно они до смешного малы… Четыреста флоринов! Всего-то! О чем тут говорить! Знаю, отец держал вас вдали от прозы жизни, ну так давайте я вам расскажу, что двенадцатифунтовый каравай хлеба продают за восемь стёйверов, а гладильщик за день зарабатывает десять, и даже если он будет трудиться с утра до вечера, за два дня работы у него едва наберется флорин! Не правда ли, для нас привычнее расчеты на таком уровне?
Виллем поглаживал большим пальцем теплую чашечку трубки. Он не знал, к кому присоединиться. Старшему брату нравилась осторожность младшего… да и отец, будь он сейчас здесь, сказал бы, наверное, то же, что Яспер… но, с другой стороны, ему так хотелось разделить оптимизм сестер, разделить с ними надежду на легкие деньги… В конце концов он медленно проговорил, не выпуская трубки изо рта:
— Разве можно поверить, что солидный и разумный человек, допустим, бургомистр Утрехта, вывернет карман ради обладания…
— Этим цветком? — закончила вместо него Петра.
— Этой луковицей! — поправила Харриет. — Потому что летом торгуют луковицами.
— Вот этот черный, весь в земле комочек, который я получил от ректора? — сжав кулак, переспросил Виллем. — Вот он стоит четыреста шестьдесят гульденов?
Девочка кивнула. Старший из братьев Деруик живо вскочил со стула и ткнул в сестру пальцем, как будто хотел в чем-то ее обвинить. Открыл рот, собираясь что-то сказать, но лишь беззвучно пошевелил губами. Потом сунул в карман еще не остывшую трубку и опрометью бросился в сад.
— Где вы ее посадили? Где? Где? — кричал он, сбегая по ступенькам.
Сестры, путаясь в юбках, выскочили следом.
— Виллем! Что с тобой? — закричали они, высматривая в темноте светлую фигуру.
