В Петроград он прикатил на поезде не до конца выздоровевшим. Но едва сердце перестало дико колотиться о ребра и температура снизилась, а подозрение на болезнь с гадким названием «паратиф» отпало, Крюков явился в комиссариат. Коллегия не намеревалась ставить его отчет — пускай лямку потянет, себя поглубже раскроет, — хотя Крюков в записке Скокову из больницы сам изъявил желание, чтобы заслушали.
— Рано тебе еще на цугундер, — засмеялся Скоков. — Маловато дров наломал. Успеешь схлопотать выговор. Тункелю не до тебя. И Вальцеву тоже. Да ты не терзайся. Пока действуешь без серьезных ошибок. Промахнешься — сами покличем. Тебе известно, что решают все кадры?
Тункель — председатель дисциплинарной тройки, а Вальцева прислали из Москвы на укрепление. В Наркомвнуделе они занимали ведущие позиции и выступали всегда единым фронтом.
В Петрограде отыскать полезного работника и просто, и одновременно трудно. Страна обладала запасом квалифицированных деятелей, которые, безусловно, справились бы с новой ролью руководителей обобществленного производства и служащих, а вот в глубинке, подальше, молодое правительство сталкивалось почти с неодолимыми препятствиями. Если в Петрограде и удавалось кого-либо привлечь, то в провинции приходилось опираться на людей, не всегда проверенных. Вот почему значение следователя-инструктора с каждым месяцем возрастало, а кадры Октября ценились на вес золота.
Перераспределение ведущих партийцев началось немедленно после революции и продолжалось под непосредственным наблюдением Свердлова. Собственно говоря, это была одна из причин его выдвижения на ответственнейший пост в стране после поста Председателя Совета Народных Комиссаров. Кроме различных организационных дарований, Свердлов обладал лучшим, чем его коллеги по правительству, знанием товарищей по борьбе, так как прошел большинство российских казематов и ссылок, изучил прекрасно их узников, и бывшие узники относились к нему с уважением, что не всегда зависело от партийной принадлежности. Они видели в предВЦИКа не только яростного противника самодержавия, но и человека одной с ними каторжной судьбы. Срок тюремных скитаний у Свердлова исчислялся внушительным временем — двенадцать лет! Фотографическая память, нерасторжимые и обширные дружеские связи позволили ему почти беспрепятственно произвести первичное черновое перераспределение тех, кого крушение вначале Николая II, а потом и Керенского, сделало полноправными гражданами. Они получили свободу из рук революции. Их сразу же направляли на ключевые посты по всей необъятной России. Устойчивость и гибкость созданных государственных органов позволили выдержать натиск врагов в период голода и разрухи. Уязвимая сторона процесса заключалась в том, что он основывался на личном знании работников и личном доверии. Но по-другому, впрочем, и не могло произойти на первых порах.
Размышляя на госпитальной койке обо всей этой разветвленной и быстро упрочившейся административной системе, Крюков с гордостью ощущал себя ее частицей, пусть незначительной, но без которой она, система, нежизнеспособна. Сейчас, холодными весенними ночами, он часто вспоминал, как погожим августовским утром 1918 года сидел в Таврическом на лекции, где знаменитый председатель Петроградской ЧК буквально накануне смерти читал о народном праве и кодексе Юстиниана в качестве юридического фундамента будущих законоположений. Кодекс византийца Юстиниана весьма нравился зелененькому курсанту. Император, император, а соображал!
Хотя Крюков после горячки предоставил официальную справку о состоянии здоровья, но Скоков убедился на факте в собственном кабинете, что подчиненный еще слаб и измотан и ни к каким командировкам не годится. Скоков гуманно решил: пусть отогреет душу дома, поест кулешика, приготовленного из пайкового продела, да отоспится. Недавно в Центральном районе «коты» подкололи оперуполномоченного, и место до сих пор не занято. Вальцев даже обрадовался:
— Давай его кинем к ночным бабочкам? Он, по-моему, не падкий на сладость. Шатается по коридорам, как оборванец. Пусть обревизует Кашпурчака. Старик, конечно, дока, да глаз за ним не помешает.
— Безусловно, не падкий, — поручился Скоков. — Полагаю, что он девушка. Да и вообще он ласковый, как девушка. Либеральный, будто из адвокатов. Вдобавок спец в женском вопросе. Мятеж заостровских гражданок на его славном счету.
— Глядите, чтобы там ему рога не обломали, — со скептической усмешкой сказал Тункель. — Проституцию болтовней не ликвидируешь.
Он и Вальцев опять не одобрили ориентировки Крюкова по Лесным озерам. Ярко выраженная тенденция учить, недооценка опасности текущего момента и мягкотелость, не исключено, что и усугубленная болезнью.
Крюков был немного обижен пустяковым заданием. «Котов» он ни капельки не боялся. Налетчики с Сортировочной и дезертиры опаснее. Но когда раздражение улеглось, а происшествия в Заостровской волости и Лесных озерах отдалились, они стали казаться Крюкову мелкими осложнениями. На Лиговке, в пропитанной сыростью и табаком камере уголовного надзора, перед ним мелькали сцены куда неприятнее. Нескончаемое шествие, выражаясь по-старорежимному, блудниц — случалось, правда, и высокой пробы — угнетало. Артистки кордебалета и кабаре с визитными карточками великих князей в сумочках, офицерские вдовы, горничные из меблированных комнат, нерусские гувернантки, продавщицы разгромленных магазинов готового платья, парфюмерии и галантереи, опять горничные из благополучных в прошлом семей, девицы прихлопнутых публичных домов, работницы всяких специальностей, потерявшие места на фабриках, белошвейки, модистки… Попадались даже курсистки! Словом, камеру после облав наполняли не только профессионалки, но и те, кого события вышибли из колеи. А уж о дореволюционных сводницах и нечего упоминать. Их на Лиговке пруд пруди.
Легко отдать приказ — проституцию ликвидировать. Легко организовать облавы. Несложно ежевечерне с помощью постовых милиционеров сгонять ночных бабочек с тротуаров. Довольно просто вычистить подозрительные заведения. В конце концов можно сбившихся с пути сагитировать и даже попробовать устроить на работу, хотя биржа труда и так трещит: тончайшей квалификации мастера не знают, куда приткнуться. Все это находилось в пределах достижимого. Однако спустя год после Октября Наркомвнудел констатировал, что проституция в Петрограде почему-то не устранена из городской жизни. Зимой с 1918-го на 1919-й проституцию добивали особенно упорно, но она не менее упорно пыталась приспособиться к новым условиям. До революции узаконенной плешкой, где прогуливался «товар», считался правый тротуар Лиговки. Теперь Лиговка внешне чуть ли не самый благонравный район. Никаких криков и бурных сцен. Между тем большинство задержанных цепляли клиентов по-прежнему именно на Лиговке, а не где-нибудь. И непостижимое обстоятельство! В дурную погоду женщин арестовывали в два-три раза больше против обычного. Кашпурчак объяснял это тем, что сырым, промозглым вечером мужчина чаще нуждается в подруге, а проститутки стараются наверстать упущенное.
Знатока петербургского дна, бывшего агента частной полиции нравов, Яна Осиповича Кашпурчака, обрусевшего чеха, уголовный надзор привлек на службу по необходимости. На женский вопрос он давно сформировал особый взгляд и проповедовал оригинальную философию. С первых дней знакомства Кашпурчак щедро делился опытом, растолковывая Крюкову удивительные приемы своего странного ремесла. В рассуждениях агента встречались знаменитые фамилии. Не захочешь, а вздрогнешь. Ян Осипович никого не щадил и нередко возражал таким признанным авторитетам, изображавшим проституток, как Достоевский и Толстой.
По мнению Кашпурчака, мировая проституция не всегда голый разврат, гнусный и подлый, не всегда удовлетворение похоти и средство богатой наживы или нищего заработка. Еще Достоевский сетовал на то, что некуда податься русскому человеку, негде провести вечерок. Действительно, некуда и негде! Что бывалый агент знал доподлинно. И он, то есть одинокий человек, шел на улицу, брал первую попавшуюся, покупал бутылку вина, дешевой снеди и забивался в какой-нибудь угол и в том углу обретал жалкие минуты забвения.
Проституция, правда, крайне редко расцветала пусть мимолетными — опять оговорка! — но поражающими воображение чувствами, и Ян Осипович сыпал примерами, которые выжимали из слушателей слезу. С каким подозрением относился к нему на первых порах Крюков! Но каждый знаток потому и называется знатоком, что мыслит нетривиально. Целые ночи напролет, когда за окном противно посвистывал насморочный ветерок, они коротали в подобных содержательных беседах, прерываемых очередной кучкой несчастных полупьяных женщин, которых свозил в камеру дежурный автомобиль. Крюков дал положительное заключение о деятельности Яна Осиповича и устно отрапортовал: «Старик женскую душу чует, сердечно работает, без рукоприкладства и оскорблений».
