— Именем Бога живого заклинаю тебя, сын мой, смягчи твой гнев, — со страстною мольбою заговорил Антипатр. — Для кого готовишь ты эти позорные кресты? Для первосвященника и царя? Но вспомни, кто он был для тебя? Ты почти вырос при дворе Гиркана. Не при нем ли ты достиг такого могущества, о котором не ведала Идумея. Ты ожесточен против членов синедриона? Но они исполняли только то, что им предписывали законы страны. Они намерены были, они должны были приговорить тебя к смертной казни, именно к самой позорной, к распятию на кресте. Но от тебя, от твоего могущества зависело не подчиниться приговору синедриона. Ты и не подчинился. За что же казнить их, когда они исполнили только долг свой пред народом?
Ирод упорно молчал.
— Что же ты ничего не скажешь, мой сын, моя слава, моя гордость? — продолжал Антипатр.
— Я обещал наказать их, — угрюмо отвечал Ирод.
— Но ты обещал повесить того римского воина, который, помнишь, толкнул тебя на Форуме, и... не повесил, — с любовью заговорил Фазаель, обнимая младшего брата. — Помнишь, как мы учились в Риме? Ведь не повесил?
Ирод вдруг рассмеялся самым искренним смехом. Это был характер странный, душа, как бы сотканная из контрастов. Нежный в душе, любящий, мечтательный, как и его мать Кипра, аравитянка, выросшая среди знойных скал и пещер Петры, он иногда испытывал порывы ужасающей жестокости. Превосходный ездок, равного которому не имели вся Идумея и даже каменистая Аравия, родина лихих наездников, великолепный стрелок, стрелы и копья которого никогда не знали промаха, он на охоте в бешеной скачке за газелями, волками и дикими кабанами никогда не щадил лошадей, загоняя их до смерти, и никогда не давал пощады диким животным, истребляя их сотнями, а вне этой страсти он щадил голубя, ласточку, оказывал самое нежное внимание больной овце, раненой или упавшей из гнезда неоперившейся птичке. Страстно любя маленькую Мариамму, внучку Гиркана, боготворя это нежное существо, Ирод по целым часам носил ее на руках, лелеял, как божество; но в самых порывах безумной нежности им овладевало, моментами, иное, страшное безумие — бросить это нежное, невинное создание с высокой кровли дворца в глубокий водоем. После слов брата он несколько задумался.
— Но они обидели меня, унизили перед народом, перед иерусалимской чернью, — сказал он.
— Нет, они творили волю закона, — возразил Антипатр. — Если ты теперь казнишь их, служителей Иеговы, в глазах народа, то в глазах этого народа ты явишься противником Иеговы. А жалкий, добрый Гиркан, за что его наказывать? Он своим притворным обмороком в синедрионе, я знаю это от него самого, освободил тебя от суда. Он же тайно советовал тебе немедленно уехать из Иерусалима. Помни и то, что решение войны в руках Бога, а в неправом деле и войско бессильно.
— Отец, ты прав, — сказал Ирод покорно, — твоим советам внимали и великий Помпей, и великий Цезарь. Я не хочу быть самонадеяннее их. Но я должен показать Иерусалиму и всей Иудее и мое могущество, и мое великодушие. И я это сделаю.
— Но как? — спросил Антипатр.
— Я сначала приведу их в трепет, а потом в умиление.
— Хорошо, делай, как знаешь; но только поклянись мне, сын мой, что не сделаешь зла ни Гиркану, ни синедриону, ни Иерусалиму.
— Клянусь именем Того, который остановил солнце для Иисуса Навина.
— Благодарю, сын мой, — сказал растроганный Антипатр. — А теперь, — обратился он к Фазаелю, — мы поспешим в Иерусалим. Никто не должен знать, что мы виделись с Иродом.
Утром следующего дня население Иерусалима пришло в такой ужас, какого не испытало оно даже тогда, когда осаждал Помпей. С ночи город был обложен войсками Ирода, словно железным кольцом. Мало того; на Голгофе, на Елеонской горе и на всех окружных высотах воины Ирода водружали целый лес крестов. Невообразимый вопль и стенания слышались по всему городу. Обезумевшие от страха мужчины, женщины и дети толпами спешили к храму, чтобы принести разгневанному Иегове последнюю жертву перед смертью. В Овчей купели не хватало ни места, ни воды для омовения жертвенных агнцев. Дым от жертвенных всесожжении облаками носился над городом и заслонял собою утренние лучи солнца, которое кровавым шаром выкатывалось из-за Елеонской горы, покрытой лесом крестов, между которыми, словно горящие факелы, сверкали медные каски и щиты римских гоплитов. Многие раздирали на себе одежды и посыпали головы пеплом из-под жертвенников. Чем-то похоронным звучали в воздухе медные трубы глашатаев первосвященника, которые созывали народ ко дворцу Гиркана. Члены синедриона раньше были вызваны во дворец и находились уже там. Туда же спешили Антипатр, Фазаель и Малих, начальник небольшого иерусалимского гарнизона.
Скоро ко дворцу потянулись толпы иерусалимлян, преимущественно женщин и детей, которые оглашали воздух невыразимым воплем. Мужчины же, воодушевляемые служителями храма, готовились к отчаянной защите святыни — умереть с орудием в руках в притворах храма и у подножия жертвенников.
Все пространство около дворца, соседние улицы и кровли домов, прилегавших к дворцу, были скоро запружены рыдающими женщинами, которые поднимали над головами грудных младенцев, как бы моля небо о пощаде и поручая этому безжалостному небу своих детей.
Но вот на возвышенной галерее показалась величественная фигура Гиркана в полном одеянии первосвященника и в сопровождении всего сонма синедриона.
Вопли мгновенно смолкли. Слышались только отдельные рыдания. Первосвященник воздел руки как на молитву.
— Жены иерусалимские, не плачьте! — возгласил он, как бы сам захлебываясь от рыданий. — Всемогущий Бог смягчил сердце того, кто в гневе своем готовил нам смертную казнь на кресте.
В это мгновение показывается на галерее Ирод в порфире. За ним выступали Антипатр, Фазаель и Малих. Кругом наступила мертвая тишина.
— Жители Иерусалима! — прозвучал в воздухе металлический голос Ирода. — Снисходя к заступничеству за вас святого отца нашего и первосвященника и внимая словам любви и мира высокого синедриона, я прощаю Иерусалиму вины его передо мною и ныне же повелю снять с окрестных гор приготовленные мною орудия казни. Идите к домам своим и к своим мирным занятиям.
— Осанна! Осанна! Осанна! — раздались радостные возгласы.
Но Ирод не слышал их. Он быстро удалился во внутренние покои дворца.
Войдя в тронное помещение, он остановился, как очарованный. На нижней ступеньке, ведущей к тронному месту, словно светлое видение, стояла золотокудрая Мариамма. Она еще спала, когда, рано утром, Антипатр, по соглашению с Гирканом, тайно ввел Ирода в город и провел прямо во дворец, и потому не видела еще своего бывшего пестуна и приятеля и только слышала, что он что-то говорил с галереи народу.
Девочка смотрела как-то не по-детски строго и не двигалась с места.
— Мариамма! Девочка милая! — нежно проговорил Ирод, приближаясь и расставляя руки, чтобы обнять ее.
Девочка порывисто отстранилась от объятий.
— Деточка! Да разве ты не узнаешь своего Ирода? Разве ты забыла, как я носил тебя на руках? Разве не я, твой Давид, спасал тебя от раби Элеазара, когда он, нарядившись свирепым Голиафом, в львиной шкуре, хотел, бывало, похищать тебя? Деточка? Ведь я твой Давид.
— Нет, ты не мой! — быстро сказала девочка и убежала. Ирод стоял ошеломленный.
— Как она выросла! — сказал он в раздумье. — Что за красота!.. Теперь я постарел для нее.
Ирод грустно покачал головой.
В это тревожное для Иудеи время совершилось событие, имевшее мировые последствия. В Риме, в присутствии всего сената, к подножию статуи великого Помпея пала гениальная голова того, кто дал корону фараонов Клеопатре, а Ироду очистил путь к короне царства Иудейского; пораженный мечами друзей и недругов, Цезарь не успел совершить своего последнего подвига — отмстить парфянам за смерть своего бывшего друга Красса, которому свирепые азиаты, за его жадность к золоту, этим золотом залили ненасытную глотку. Главные убийцы Цезаря, Брут и Кассий, с разрешения сената, поделили между собою азиатский восток, причем Кассий сделался владыкою Сирии и Палестины, а всю западную половину обширной римской империи стали ожесточенно делить между собою всемогущий, после Цезаря, Антоний и юный внук Цезаря, хитрый, осторожный, как старик, вкрадчивый до подлости мальчик, перехитривший всех стариков, крутолобый школьник Октавиан. Страшная междоусобная война охватила мировую державу вечного города. На войну нужны были деньги, и Кассий немилосердно стал грабить подчиненные ему провинции. Города и целые области стонали от его разбойничьих налогов. Когда приближенные докладывали этому тупому тирану, что народы, его провинции совсем разорены им, он нагло улыбался.
— Я оставил им солнечное сияние, — говорил он. — Чего же им больше?
Очередь грабить дошла и до иудеев. На них наложена была контрибуция в семьсот талантов[6] — это около полутора миллиона рублей. Ловкий и догадливый не менее крутолобого школьника Октавиана, Ирод понял всю важность минуты, и пока Фазаель и Малих, понукаемые угрозами Антипатра, из всех сил выбивались, чтобы собрать наложенную на иудеев подать, он уже успел все это содрать со своей Галилеи и лично представил Кассию свою долю, сто талантов.
