Высадив своих пассажиров у входа в небольшой двухэтажный домик, где помещался штаб интернационалистов, скрипящий, чихающий и фыркающий «ситроен» сразу же отбыл в известном только его водителю направлении. Различного возраста и по-разному одетые люди, толпившиеся на улице, в передней и на лестнице, на трех языках поочередно объяснили Белову, что если он прислан из Мадрида, то ему надлежит немедленно записаться на прием к Андре Марти, присланному на днях сюда для руководства.
Когда приезжие не без труда протиснулись на второй этаж особнячка всего из восьми комнат, оказалось, что он битком набит пришедшими еще с утра и ожидающими приема по самым неожиданным поводам: желанно получить на складе пару ботинок, срочная необходимость лечь в госпиталь на операцию... Выяснилось также, что запись на прием не ведется и что определенных часов приема не существовало, так как Андре Марти почти никогда не было на месте.
Немолодой замухрышка, исполнявший роль не то начальника несуществующей канцелярии штаба, не то вестового, очень плохо говоривший и, что было совсем уж странно, еще хуже понимавший по-французски, кое-как объяснил Белову, что «camarade Marty на арене для убивания быков, куда привезли еще один партия волонтэр, а после разговаривания с этот волонтэр наш великий товарищ пойдет на одна машина около станция, насмотреть, готов ли столовая, где будет кормить приезжий, потому как столовый на бывшая казарма guardia civil можно кушать только уже сделанный батальон».
Услышав, однако, что Белов по-немецки несколько скептически высказался о его сообщении, этот, по-видимому, все же рассыльный вдруг пришел в преувеличенный восторг и на чистейшем берлинском диалекте твердо обещал, что если они придут завтра утром без десяти восемь («без десяти восемь, а не в восемь»), то в его возможностях пропустить их вне очереди к «нашему великому товарищу Марти». Он тут же выдал им ордера на двуспальные номера в лучшей гостинице города, талоны на трехразовое питание в ресторане при ней и даже предоставил в их распоряжение исчезнувший было, сильно утомленный дорогой из Мадрида, но все же еще способный передвигаться «ситроен».
Именно тогда, в первую свою альбасетскую ночь, и Белов и Петров получили известное представление о том, что впоследствии с некоторым даже внутренним содроганием, но и с улыбкой именовали «испанским темпераментом». Впрочем, еще по дороге в Мадрид оба убедились, что пресловутый этот темперамент, если под ним подразумевается открытое и бурное проявление чувств, чрезвычайно многолик.
Продемонстрировал им это еще шофер Янова. Где-то за Барселоной они проезжали какой-то приморский городок. Из-за средневековой узости большей части его улиц шоссе, до того вмещавшее три легковые машины, в нем разделялось: по правой стороне города шло движение к столице, по противоположной — от нее. Улочка, по которой они объезжали совсем непроезжий центр, была до того узка, что шины по обе стороны «линкольна» шуршали, цепляясь за сложенные из камней высокие края пешеходных дорожек, где двоим встречным не разминуться. Вскоре машине пришлось вообще остановиться, потому что посередине проезжей части неторопливо семенил ослик, симметрично навьюченный шестью мешками. Шофер нетерпеливо нажал на клаксон. И в то же мгновение где-то слева, должно быть, в порту, устрашающе завыла сирена, предупреждая о приближении вражеской авиации. Услышав одновременно и клаксон сзади и сирену сбоку, осел остановился, вытянул шею, оскалил лошадиные зубы, отставил хвост, чтобы едущие могли убедиться, что он не он, а она, после чего ослица эта взревела так, что почти заглушила но только автомобиль, но и портовую сирену.
Толстая женщина, в черном платке, в черном до земли платье и со стеклянными бусами на шее, сошла с того, что по размерам не имело нрава считаться тротуаром, и ударила свое шумно протестующее против шума однокопытное сухой веткой, которой она ранее обмахивалась как веером. Ослица мгновенно замолкла, и тогда удалось расслышать, что, понижая тон, стихла и сирена. Опустив хвост, ослица с интересом обнюхивала асфальт и, по-видимому, не собиралась тащить дальше наваленные на нее мешки. Толстая женщина вторично стегнула ее по крупу — никакого впечатления. Тогда она обеими руками уперлась в зад ослицы и, придав увесистому своему туловищу почти горизонтальное положение, попыталась столкнуть с места непослушное животное. Однако ослица, сопротивляясь, будто вонзила в асфальт точеные копытца.
Шофер не выдержал. Заскрипев зубами, он выскочил ив машины, обогнул радиатор и слева кулаками ударил в тяжелые мешки. Для сохранения равновесия ослице пришлось передвинуть свои стройные, но явно стальные ножки. Шофер с той же яростью ударил во второй раз, и ослица опять подвинулась. В третий раз ей пришлось поднять передние копыта на тротуар. После этого шофер пихнул сзади, и она очутилась на пешеходной дорожке, головой к стене дома, а хвостом к машине. Шофер брезгливо отряхнул ладони, прыгнул за баранку, бухнул дверцей и нажал на стартер. «Линкольн» медленно двинулся, и тогда, по пояс высунувшись через опущенное стекло и держа руль одной рукой, шофер хрипящим и застревающим в горле фальцетом проорал какое-то, несомненно самое последнее из всех имеющихся в его распоряжении, проклятие.
— Не иначе как по матушке пустил,— с оттенком неодобрения определил Петров.— При женщине все-таки.
Янов улыбнулся.
— Этого у них, как и у нас в Болгарии, нет. Хотите знать его ругательство? В буквальном переводе это — «сын моей души!»
В машине наступило потрясенное молчание. И только когда она выбралась из тесной средневековой улочки, Белов откинулся на спинку сиденья и как бы про себя уважительно произнес:
— Оч-чень своеобразный народ...
Утром, придя к штабу за двадцать минут до назначенного срока, они обнаружили, что наружная дверь еще заперта, внешней же охраны помещения вообще не было.
— Удивительное, чтоб не сказать преступное, легкомыслие,— возмутился Петров.
Ровно без четверти восемь послышался звук ключа, вставляемого в замочную скважину, дверь раскрылась, и перед ними возник щурящийся от света вчерашний их знакомец.
— Салуд! — с утренней непрочищенностью в горле приветствовал он их по-испански, поднимая кулак к плечу.
— Салю! — по-французски ответствовал Белов, в свою очередь прикоснувшись кулаком к черному своему беретику.
Петров тоже молча притронулся к головному убору кулаком. Предводительствуемые не слишком типичным штабным работником, оба поднялись по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж и вошли в расположенную прямо против нее небольшую комнатку, вероятно, приемную. Должно быть, где-то поблизости помещалась столовая, потому что сюда долетал звон посуды и неразличимые обрывки разговоров, время от времени вдруг затихавших, и тогда слышался один поучающий бархатный баритон.
Прошло немного времени, и раздался шум отодвигаемых стульев и шарканье ног. Мимо приемной проследовало несколько человек в свитерах и кожаных куртках, а двое — в обыкновенных костюмах с жилетами и при галстуках. Среди всех особенно выделялся один — маленького роста, темноволосый, с выдающимся носом. На нем был новый с иголочки темно-синий суконный китель и брюки из того же материала. Соперник Сирано до Бержерака носил широкий берет французских альпийских стрелков, лихо сдвинутый на ухо. Со всем этим плохо сочетались лишь большие роговые очки. Зато под застегнутый на пуговицу погончик левого плеча был продет ремень французской офицерской лакированной портупеи, прикрепленный к поясу, как раз над кобурой.
— Commandant Vidal,— суфлерским шепотом объяснил уже проскользнувший в приемную все тот же непредставительный работник штаба, на своем отличном немецком пояснил, что Gеnosse Видаль — французский офицер запаса, на последних коммунальных выборах был избран муниципальным советником одного из пролетарских округов Парижа. Здесь же майор Видаль — начальник штаба у Андре Марти и, можно сказать, его правая рука.
Шепот его заглушили проникшие снаружи музыкальный женский голос и цоканье высоких каблуков. Стройная молодая женщина не спеша прошла мимо двери в приемную. Ее сопровождали двое в белых халатах, оба с сигаретами во рту, вероятно врачи. Перебивая друг друга, они старались рассмешить хорошенькую спутницу какими-то забавными историями. Сразу же за ними, постукивая тросточкой с плавно загнутой верхушкой,— в двадцатые годы по всем европейским городам молодые франты в обязательных котелках не выходили из дому без тросточки — прошел тот самый гражданин, который ехал с Петровым и Беловым в опустевшем вагоне. И здесь он выглядел так же независимо, только сейчас подмигнуть им не успел.
— Madame Pauline, la femme do notre grand cama-rarie.,. [Мадам Полин, жена нашего великого товарища... (фр).] — начал было невзрачный информатор, но оборвал себя, вытянув руки по швам и устремив взор на дверь.
