— Куда мне…
— Где спать? Я вам покажу.
Вытерев руки о посудное полотенце, миссис Ларсен лизнула пальцы и погасила свечи. Серебро перестало сверкать. Затем она вывела гостью из столовой, подхватила ее чемодан и стана подниматься по лестнице.
— Комната удобная. Оттуда видна река и домик, где живем мы с мужем.
Она отворила дверь в красивую спальню. Простая кровать с качественным бельем. Кружевной полог на четырех столбиках.
Чемодан миссис Ларсен опустила на кровать, после чего подошла к туалетному столику и наполнила фарфоровую чашу водой из кувшина, затем принесла из ванной красивый хрустальный стакан с холодной водой и поставила возле кровати. ,
— Удобства внизу, в коридоре. В помещении. Это впервые в наших местах. Я постаралась, чтобы все было хорошо. Вы, я слышала, из города.
— Но я вовсе не избалована.
— Вы удивитесь, сколько людей понятия не имеют, как пользоваться столовыми приборами. По тому, как человек ест, сразу можно сказать, откуда он. Вы бывали в цивилизованных местах.
Служанка удалилась. Кэтрин распаковала вещи, повесила в маленький шкаф свои жалкие уродливые платья, убрала белье в комод. «Это будет мой дом, — подумала она, — Это мои вещи, и я раскладываю их в своем новом доме». Последним предметом в ее чемодане был маленький голубой аптечный флакон. Она долго смотрела на него, сидя на стуле у окна, потом вернула в шелковый карман внутри чемодана, а сам чемодан задвинула под кровать.
Она отдернула тяжелые занавески и сразу почувствовала холодный воздух. Ее тело ныло от приятной усталости. Огни в доме освещали снег за окном. Кэтрин устроилась в маленьком кресле, обитом голубым бархатом, и задремала. В соседней комнате слышался топот ботинок Ларсена. Собственная жизнь казалась ей чужой и незнакомой.
Наконец шаги прекратились. Кэтрин подождала, пока в доме стало совсем тихо, поднялась, сняла испорченную юбку и расстегнула тринадцать пуговиц ужасного платья. Ее одежда и кожа излучали тяжелый металлический запах крови Труита. Кэтрин взяла льняную тряпку, намочила в теплой воде и умылась, как могла.
Затем надела простую ночную рубашку, которую сшила всего два дня назад, и встала перед овальным зеркалом.
Это не иллюзия. Она в новом доме, в метель. Это не игра. Все по-настоящему. Ее сердце сжалось, на глаза навернулись слезы.
«Все могло сложиться иначе», — подумала Кэтрин. Она могла быть женщиной с ребенком на руках. Помогала бы погорельцам или людям, потерявшим близкого человека. Могла носить еду заболевшей соседке, шить платья ее дочерям, читать им перед сном книжку в такой вечер, как этот. Чего только не случается темными ненастными ночами. Ей сложно было вообразить обстоятельства, при которых произошло бы нечто подобное, но в саму роль она вжилась бы без особого труда. Кэтрин жалела, что здесь на ее долю не выпадет такой изящной интересной роли.
Подлинная ее душа была глубоко запрятана под толстым одеялом из лжи, уловок и капризов. Как и драгоценности, укрытые снегом, душа ее ждала оттепели. Разумеется, она не знала, является ли настоящей та душа, которую она себе нарисовала, или напоминает отрезанную руку солдата, которая мучает фантомными болями, или сломанную кость, ноющую с приближением ненастья. Может, этой воображаемой души у нее никогда и не было. А как это было у них — женщин, которых она встречала на улице, либо тех, которые смеялись со своими очаровательными или плохо воспитанными детьми в ресторанах, на вокзалах, повсюду вокруг нее? Почему каждый день жизни проходит мимо?
Ей хотелось хотя бы раз оказаться на сцене. Ставки в игре с Ральфом Труитом оказались выше, чем она ожидала. И вот она перед зеркалом в фермерском доме. Кто она?
Одинокая женщина, ответившая на объявление в городской газете, приехавшая издалека ради чьих-то денег. Она не была ни милой, ни сентиментальной, ни простой, ни честной. Отчаяние в ней боролось с надеждой. Она оказалась такой же, как те простушки, глупые мечты которых вызывали насмешки у нее и ее друзей. И что же? Сейчас она видела в зеркале именно такую женщину, и это ничуть не казалось забавным.
Кэтрин выключила верхний свет, и комната за танцевала в свете единственной свечи на тумбочке. Задернула тяжелые занавески, спряталась от бури погрузилась в мягкую женскую постель.
Только она задула свечу, как в дверь громко постучали. Кэтрин поспешно встала на холодный пол в кромешной темноте добралась до двери и увидела бледное, встревоженное лицо миссис Ларсен, которая сообщила:
— У него сильный жар.
Они обе пошли к Ральфу. Сняли со сбившихся простыней его дрожащее тело и прямо в ночной рубашке опустили в теплую ванну. Глаза Труита дико вращались, изо рта вырывалось прерывистое дыхание. Он сильно трясся, и они крепко его держали.
Через какое-то время его снова подняли; вода потекла ручьями, рубашка прилипла к телу, словно вторая кожа. Они раздели его, растерли полотенцами обнаженное тело, снова одели и уложили в кровать на свежие простыни. То есть они видели его тело, которое почти двадцать лет не видела ни одна женщину.
Они хлопотали над ним, их ладони не оставляли раненого, покоясь либо на его руке, либо на щеке, либо на вздымавшейся груди. Женщины скатывали снежки и клали ему на голову, ожидая, когда жар спадет.
Придерживая ему затылок и подбородок, они пытались влить в безвольный рот темный бульон. Ральф слышал их спокойные голоса, звучавшие для него будто издалека. Он был болен, немолод, утратил прежнюю красоту. Женщины дотрагивались до него. Видели его тело. Они исчезали и снова появлялись, но ни разу не оставляли его. Всегда возле него была одна из них, он чувствовал на себе женскую руку.
Он не думал. Нет, не то. За прошедшие годы он вообще не думал об этом, его тяжелые интенсивные мысли изгнали все надежды, что когда-нибудь такое случится — эти прикосновения, женский шепот. Они были настоящими. Одну он знал, другую — нет, и они были с ним каждую минуту. В темноте. В полутьме. Каждую секунду.
Миссис Ларсен молилась над ним. Кэтрин — нет
К нему прикасались их пальцы. Пальцы отводили волосы с его глаз, держали его за спину, когда он кашлял в платок, который они подносили ко рту.
Женщины слышали его стоны. Прикладывали лед к его голове и к шее под затылком. Укутывали его длинные ноги в тяжелые шерстяные одеяла, заворачивали его тело так туго, что он не мог пошевелиться.
В этом доме он так долго, и сейчас, когда он в лихорадке, столько жизней вокруг него. Мать и отец. Брат. Его жена, которая так ненавидела этот дом, что даже ее дух отказывался витать здесь. Его дети… Они сгинули в пропасти, более глубокой, чем эта метель.
В пору его детства дом был темным. Со своим ныне покойным братом Ральф играл на чердаке. Ему было двенадцать лет, когда он узнал, что его отец богат. И шестнадцать, когда понял, как велико это богатство, как много людей зависит от отцовских денег.
Тем не менее его семья обитала на ферме, с которой все начиналось. Родители не поменяли ни одной вещи на более дорогую, ничего не красили, не посадили ни одной розы. Жили как бедняки. В стране иммигрантов они и вели себя как иммигранты.
В доме ни разу не упоминали о деньгах. Был только Бог, суровый и ужасный Бог, о котором днем и ночью твердила мать. Бог сжигал и клеймил. Все мысли матери были только о Боге, даже когда она спала подле мужа, которому относилась не лучше, чем к демону. Тот думал о сексе, прикасался к ней, входил в нее и болтался там, словно лодка на мелководье. Также он размышлял, как приумножить свой капитал.
Утром и вечером они посещали собрания. В разных церквях, по воскресеньям. Служба длилась часами. Отец начинал дремать, и мать вспыхивала как свечка. Говорила, что душа мужа погибла.
Они молились за завтраком и перед каждой трапезой. Молились и в другое время, когда дети совершали неблаговидные поступки, грубили или гордились. Молились, словно ад находился за дверью, а не глубоко под землей.
Отец был неверующим. Подмигивал. Он был проклят, хотя как будто не догадывался об этом или просто делал вид, что ему все равно. Мать осуждала его на людях и еще больше — дома. С первой минуты она решила, что он проклят.
Как-то мать сидела за кухонным столом и шила.
— На что похож ад? — спросил Ральф.
— Дай свою руку, — велела она, помолчав.
Тот послушался. Он чувствовал жар от кухонной плиты; видел глубокие выбоины на кухонном столе, с которого мать каждый день соскребала все следы пищи. Рука Ральфа была спокойной и доверчивой. Ему было шесть лет.
— На что похож ад?
Он уставился в пронзительные глаза своей матери. Ее рука рассекла душный воздух кухни и глубоко всадила иглу в мягкую часть его руки, у основания большого пальца. Боль пронзила его насквозь, добралась до мозга, однако он не пошевельнулся, а по-прежнему смотрел в яростные неподвижные глаза матери
