Отложив инструмент, Клёнка еще раз поднял почти готовый сапог перед собой и довольный прищурился на горячее солнце, проглянувшее мимо голенища. Очередная обувка выходила что надо. Любой сразу узнает его работу. Таких самобытных сапог ни здесь, в городе, ни в соседних селах, слободе, и даже дальних городках никто не делал. С мягким голенищем на тройной прошитой подошве, куда он для крепости и музыкального скрипа подкладывал кусок бересты, носи — не сноси. Клёнка был Мастер, и он знал это и уверенно держал марку. Наверное, потому и заказов имел на полгода вперед, и не только от своего брата — таких же, как сам: ремесленников, охотников, бортников, прислуги и наемных рабочих у купцов, но и даже от дружинников князя, которые платили литой серебряной гривной.
Оставался последний штрих. Он привстал и пальцами достал с полочки напротив короткий сапожный нож с ручкой, обтянутой жилами, и срезанным лезвием. Установил сапог на подставочку у колен и, почти не примеряясь, — опыт сказывался — обрезал ободок по кругу каблука. Вот теперь все. Он еще раз критически оглядел уже готовое изделие и, собрав два сапога вместе, кинул в плетеный короб. Затем Клёнка поднялся, размял затекшую поясницу и выглянул в приоткрытую дверь на улицу. И только сейчас заметил, что торжок затих, а большинство лавочек закрыто. «Не иначе опять на площади что-то делается», — сапожник поморщился. Последнее время там постоянно что-то происходило. То собирали пойманных разъездами по дорогам староверов и устраивали показную порку, после которой проученных русичей, не желающих менять веру, насильно крестили в огромной лохани. Все знали, что до порки доходили далеко не все. Особо упорствующих, а таких в лапах княжеских варягов оказывалось большинство, просто резали в подвале княжеской пыточной, а то и прямо на месте встречи, если огненный блеск в глазах мужественного родновера доносил наемникам, что такого ничем не проймешь. То главный поп из гораков Никифор с пузом и хитрыми бегающими глазками, произносящий русские слова с южным византийским выговором, собирал всех мужчин города старше 14 лет и тянул, поднявшись на специально для него сколоченный из плах ящик со ступеньками, про Исуса и богоизбранный народ, страдающий за распятие Христа. Кленка не мог понять, зачем про них-то так много распинается батюшка. Жалеть их, что ли надо? Повидал он на своем веку жидов всяких — заезжали в город иногда — ничего такого, что могло бы его расположить к ним, Клёнка в облике высокомерных, чернявых, с тонкими косичками на висках и затхлым запахом давно не мытых тел, жидов не обнаруживал. Они к тому же старались правдами, а больше неправдами заработать больше, чем полагалось по товару, продавая все, что только попадало им в руки: ножи из Златоуста, меха норки и соболя, неведомо где и на что выменянные, иголки с сучёными нитками и еще много чего, не обременяя себя каким-то чем-то одним. К тому же они охотно давали серебро в долг. Причем, Клёнка только от них узнал эти странные условия, возвратить надо было гораздо больше, чем взял. И многие шли на это, завлеченные необычно действенным краснобайством бывших хазарцев. Святослав, в свое время навел там, на волжских рубежах, порядок — ослободил родственных русичам аз-саков, половцев, берендеев… от иудейской власти, изничтожив их наемное войско, а больше рассеяв. Не шибко-то горячи оказались наемники кровь за золото проливать. «Когда-нибудь и у нас появится еще один Святослав, приняв в себя бессмертную душу великого воина, — размышлял Клёнка, — и тогда и здесь родится великая победа над ростовщиками и всеми, кто русичам спокойно пребывать не дает». Но пока, к счастью, жидам запрещалось жить в городе постоянно. Правда, они и здесь нашли выход. Наезжали в город на положенные два дня, потом покидали его и устраивались где-нибудь неподалеку, если лето, то прямо и на телеге ночевали, зимой просились в трактир на дороге. Переждав пару суток, возвращались снова на разрешенные князем еще два дня. Бывало, так и месяцами жили, то выезжая, то возвращаясь.
Несмотря на то, что толстые иголки в деле Клёнки ломались часто, и он периодически ощущал их нехватку, но покупать у наглых торговцев брезговал. Да и знал, что как ни строжись — оберут железно. Обычно он дожидался торгового каравана из Новгорода, который приходил раз в два-три месяца, и уже у своих — русичей — по честной цене приобретал все, что ему надобно.
Клёнка был христианином во втором поколении. Его отец Богумир — заядлый книжник, прививший тягу к чтению и детям, при этом хороший сапожник, в отличие от старшего сына невысок ростом и нелюдим, уже в зрелом возрасте попал под поголовное крещение в городской лохани, отведав перед тем батогов от князя. После того он, как было велено, нацепил на грудь крест, однако от старой веры, никому в том не признаваясь, полностью не отрекся. Да и как от нее отречься, когда в доме мирно и уже много лет жили две его жены — две матери Клёнки. Попу он сказал, что одна из них сестра жены, просто прижилась у них, поскольку своей семьи не завела. Никифор, конечно, вряд ли поверил, но объяснение принял, так как знал, что вторую жену русич из семьи даже под угрозой смерти не выгонит. А такое объяснение устраивало и официальную власть и жителей города. Новая вера навязывалась тяжело и держалась некрепко, на мечах варягов — наемников князя, и на кострах, уничтожавших целые селения, что не нравилось ни самому князю, поскольку снижало количество подданных, а значит и ежегодной дани, ни новой церкови, представителей которой, в основном пришлых гораков, не мог не настораживать глухой ропот, поднимающийся после каждой такой акции устрашения, даже среди самых преданных христиан. Самое интересное, что его отец честный во всем, вплоть до мелочей, как все русичи, тогда не соврал ни на руну. Жёны его и правда были сестрами, и одна из них, пришедшая в дом на пару лет позже, если следовать логике слов, действительно легко прижилась в новой семье. К тому же и общие праздники почти все остались прежние — как ни пыжились и не стращали попы, на Купала все городские обязательно высыпали на берег речки и там водили хороводы до утра, прыгали через костер и, как водится, выбирали суженых. На масленицу по-прежнему жгли чучело зимы-Мары и весело с зеленью наломанных берез и кленов, засыпая полы в избах и церквях, отмечали обновленную троицу. По-старому — Рода-Сварога-Велеса, по-византийски — Отца, сына и Святого духа, что по понятиям большинства русичей было одно и то же.
Клёнка Смагин был женат уже на одной женщине — Марфе, родившей ему семерых детишек, из которых до отроческого возраста дожили четверо. В эти дни все они гостили у деда с бабками, под старость от греха подальше переехавших в село Коломны, верстах в пятидесяти от города, где у них жили сродственники.
Кленка быстрым шагом прошел по растянувшемуся на добрые полверсты торжку, необычно пустынному и тихому, к площади и, уже приближаясь, услышал высокий голос Никифора, далеко разносящийся над притихшими людьми. Он ускорил шаг и вскоре вышел из-за последних изб на свободное пространство, ограниченное скученными спинами. Он тронул крайнего малознакомого мужика из литовцев с широкой русой бородой:
— Чего тут опять?
Тот, не оглядываясь, с досадой молвил:
— Книги жечь будут.
Клёнка Смагин недоуменно вскинул брови и прислушался к словам попа.
— …сатанинские знаки, — вещал Никифор уверенно, прикрываясь ладонью глаза от яркого солнца, — насылают на нас мор и болезни. А на скот порчу. Только огнем можно уничтожить дьявольские письмена. — Он повернулся спиной к горожанам и неловко полез по широким ступеням вниз.
«Сейчас грохнется», — услышал Кленка чей-то насмешливый голос в толпе и узнал вытянутый затылок коновала Кучи Мамина.
Смагин уверенно ввинтился в толпу — он хотел увидеть, какие именно книги обрекли на сожжение. Благодаря отцу, он неплохо разбирался в рунице и глаголице, умел читать и светлые «образные» книги. Народ, узнавая уважаемого в городе сапожника и книжника, охотно сторонился, и он быстро пробрался в первый ряд. По краям книжной кучи стояли два дружинника князя с обнаженными мечами в руках, сам князь — серьезный и задумчивый с короткой «воинской» бородкой и колючими серыми глазами, внимательно вглядывающийся в сосредоточенные лица городского люда, сидел в отдалении среди знатных горожан на стуле с высокой спинкой. Клёнка за что-то запнулся и, чуть не упав под усилившимся напором толпы, опустил голову. Прямо у ног лежали несколько, вероятно, отлетевших немного в сторону книг в толстой кожаной обложке. «Сказание о походе на Русь великого Александра…», — прочитал он вполголоса и заметил, как кто-то по соседству с ним, тихонько двигая ногой, подгребает одну из книг под себя. Смагин мельком глянул на дружинников. Они хмурились и недовольно смотрели на приближающегося с факелом в руках Никифора. За ним, согнувшись почти по грудь, так что лица было не видно, шагал какой-то незнакомый чернец в глухом капюшоне. С противоположной стороны стояли решительные и торжественные три помощника Никифора. Смагин знал их: один, прозрачной светлости здоровый широкоплечий с тяжелым взглядом из густых светлых бровей, из варягов Глеб. Рядом с ним ниже его на голову сутулились, не глядя по сторонам, братья Ярькины, местные. Сволочи! Они, похоже, и собирали книги по всем сундукам и схронам староверов. Высокий и темный Глеб хищно оскалился навстречу попу. Пожилой крестьянин в лаптях и длинной крапивной рубахе, из распахнутого ворота которой выглядывал на шнурке крестик, громко и уверенно спросил:
